Свой среди чужих, чужой среди своих

— Про кукушку. — Ротмистр вздохнул, задумчиво уставился в огонь. Он лежал на боку, подперев кулаком голову. — Один бог правду видит... да не скоро скажет. А вы и бога у народа отняли. А как он без бога жить будет, русский-то народ, вы об этом думали?

Шилов не ответил, только усмехнулся.

— Э-э, с кем я беседы беседую! — поморщился Лемке. — Ты хоть грамоте-то обучен?

— Обучен, — опять усмехнулся Шилов.

— Обуче-ен, — передразнил Лемке. — Вы обучены дворцы ломать. Это вы умеете, мастера...

— Новые построим, — нахмурившись, ответил Шилов. — Не хуже ваших.

— Старые-то зачем ломать? — В голосе Лемке прорвалась злость.

— Война, — сказал Шилов. — Тыщу лет народ терпел, а теперь вот прорвалось.

— Прорвалось... — повторил ротмистр. — Жалко, ваша взяла, я б вам показал «прорвалось». Я б вас... — Лемке не договорил, только взмахнул крепко сжатым кулаком.

Шилов смотрел на него молча, словно окаменев.

— Господи-и, — протянул Лемке и повалился на спину. — В святом писании что сказано? Возлюби ближнего своего? Возлюби-и! А мы! Как куропаток, друг дружку стреляем!

— Возлюби, говоришь? — глухо процедил Шилов. — Это за что мне тебя возлюбить, ваше благородие? За то, что с двенадцати лет на руднике вагонетки катал? За то, что никогда сытым себя не помнил? — Шилов говорил медленно, и чувствовалось, как в груди у него закипает злоба. — За то, что мой батя в аварию попал и его с шахты, слепого, выгнали, когда ты настойку ветчиной закусывал и о судьбах России калякал?! За что любить-то? Тут не любить надо, ротмистр! Драться будем! До смерти.

Лемке быстро взглянул в исказившееся злобой лицо Шилова и отвернулся. Улегся поудобнее, закрыл глаза.

Шилов облизнул потрескавшиеся губы, стал смотреть в огонь костра. Подбросил несколько сучьев, переломив их о колено.

Лемке открыл глаза, спросил:

— Ты что, так всю ночь сидеть будешь? Ну и дурак!

Шилов не ответил. Лемке вздохнул и опять закрыл глаза. Вдруг где-то в чащобе снова закуковала кукушка. Егор сидел неподвижно, остановившимся взглядом смотрел в огонь костра.

Утром Шилов набрал полный картуз спелой земляники, принес ротмистру.

— Ешь, — коротко приказал он.

Лемке глянул на крупные ягоды, молча отвернулся.

— Ешь, — повторил Шилов и сунул картуз под нос ротмистру.

— Не хочу! — резко ответил тот. — Отстань.

— Ешь, — повторил Шилов. — Совсем ослабнешь.

— У меня от нее челюсти сводит! Отстань, кому говорю!

Шилов вздохнул, положил в рот горсть ягод. Медленно жевал. Лениво зашуршал по тайге дождь.

— Тебя еще только не хватало! — пробормотал Шилов, подняв голову, затем тронул Лемке за плечо:

— Покажи-ка ногу.

Егор принялся разматывать тряпки. Некоторое время, нахмурившись, смотрел на рану.

— Я ж говорил, гангрена, — процедил ротмистр.

— Ничего, ничего, — заверил Егор. — Сейчас еще травок приложим. Держись, ротмистр. Я под Чугальней после боя трое суток валялся, пока меня нашли. В живот угораздило. Ничего, выжил.

Шилов приложил к ране свежие листья, принялся забинтовывать. Лемке, морщась от боли, проговорил:

— Я тоже под Чугальней был... Восемнадцатый каппелевский батальон.

Шилов перестал бинтовать, посмотрел на ротмистра:

— Офицеры?

— Да.

— Березовку вы прикрывали?

— Мы... — Лемке опять сморщился от боли.

— Понятно! — нахмурился Шилов и буркнул: — Жалко, не встретились.

— Жалко, — усмехнулся Лемке.

Потом Шилов встал, встряхнул ель, на которой тащил Лемке, сказал:

— Давай, ротмистр, пора.

Дождь все усиливался, повис над тайгой плотной серой пеленой. Мох чавкал и хлюпал под ногами, с козырька

фуражки тонкой струйкой стекала вода. Небо почернело, затянулось разбухшими тучами. Скорчившись, подтянув колени к подбородку, на елочных лапах лежал Лемке. К спине его портупейным ремнем был приторочен баул.

Шилов тащил и тащил, время от времени меняя под ремнем плечи. Тяжело дышал, щурился, глядя вперед. Слышались размеренные, хлюпающие шаги.

— Кукушка, кукушка, — бормотал Лемке, пристукивая от холода зубами, — сколько мне жить осталось?

И вдруг сквозь монотонный, плотный шум дождя, как слабая надежда, послышалось далекое: «Ку-ку! Ку-ку!» Или, быть может, ротмистру почудилось? Он даже привстал, прислушиваясь.

— Стой!

Шилов обернулся. Он увидел, как Лемке скатился с еловых лап, сбросил с себя баул и теперь полз, проваливаясь в мох, раненая рука подвернулась, и он упал лицом в ржавую жижу. Секунду лежал неподвижно, потом зашевелился и снова пополз.

Егор бросился к нему, приподнял за плечи:

— Ты что?

— Уйди! — Лемке попытался вырваться.

— Не дури, ротмистр!

— Уйди, сволочь! — вдруг завизжал Лемке, повернув к Шилову мокрое, исказившееся от ненависти лицо с прилипшими ко лбу волосами. — Дай помереть спокойно, уй-ди-и!

— Нельзя тебе помирать, ротмистр, никак нельзя. — Егор обхватил его поперек пояса, потащил обратно к срезанной ели.

Лемке отчаянно вырывался.

— Тебе в чека правду сказать надо, — веско проговорил Егор. — Понимаешь, правду.

— Пусти! Скажу! — ротмистр вырвался, упал в мох, попытался подняться. — Скажу... Только сгинь с глаз моих!