Свои по сердцу

Тот, что с винтовкой за спиною, заметил простодушно и весело:

— Может быть, он пролетарий, а мы осуждаем! По лицу не суди: у меня сын — вылитый офицер, однако Зимний брал.

— Ему сколько лет? — спросила женщина.

— Сыну? Двадцать.

— Ну, стало быть, врешь. Тебе самому-то тридцати нет.

— Для вас, мадам, мне тридцать с хвостиком! Я полагаю, это немного будет, а?

Блок вступил в беседу. Ему хотелось человеческого голоса, смысла, уюта. Он сказал:

— А вам, гражданка, не больше двадцати двух; ваша барыня уехала за границу, на плечах ваших ее шуба.

Женщина испуганно вскрикнула, попятилась от костра. — Да ты кто? Да ты это чего ж угадываешь?

— А ты не рада? — строго спросил ее Блок. Он сел на сосновую доску, искры летели на него, он отмахивался от них, как от мух.

К костру подошел человек, по виду рабочий. Он поглядел на Блока, усмехнулся в пышные седые усы.

— Греетесь, — сказал он тем тоном, каким обычно говорят «здравствуй». И тем же тоном добавил: — Погрейся, погрейся, ужо будет тебе холодно!

Блок поднял на человека взгляд, обежал глазами его плохонькое пальто с бархатным воротником, заячью, с наушниками, шапку, глубоко вздохнул, — тем вздохом, который затаивал в груди час назад, в среде товарищей своих, писателей. Он хотел ответить человеку, уже нашел нужные слова, не обидные, но жесткие. Но его предупредила женщина.

— Этот человек не буржуй, мы знаем его, — сказала женщина. — Буржуй — тот подмазывается, тот врет, а этот гражданин, видишь, подошел и сел. И внимания не обращает на нас. Значит, свой, он еще раньше, давно уже привык к нам. А буржую, — тому не привыкнуть!

Ласково посмотрела на Блока так, как глядят на мужчин только одни женщины, улыбнулась ему и нерешительно добавила:

— Он, кажись, ученый человек. Ты его спроси, он, может быть, книгу пишет. Я у такого в прислугах жила…

— А ушла-то чего ж? — спросил тот, что с винтовкой за спиною.

— В чужие края уехал, потому и ушла.

— А тебя звал с собою? — спросил Блок, уже зная все, о чем он будет разговаривать с этими людьми и как легко и спокойно отойдет от костра. — Звал тебя барин вместе с ним в чужие края ехать? — повторил он, выделяя слово «барин».

Женщина засмеялась.

— Ну да, звал! Как же! Наказывал квартиру беречь. «Я, — говорит, — вернусь, как только большевиков кокнут».

Продолжительно и громко расхохотались все, стоявшие у костра. Улыбнулся Блок. Эту улыбку поймал тот, что в заячьей шапке.

— А вы, товарищ, за границу не собираетесь? — спросил он, садясь рядом с Блоком.

Села и женщина.

— Ну, говори! Я тебе по-бабьи поверю!

— Почему поверишь? Так нельзя! — пробасил сосед Блока. — Ты эту веру до поры до времени отложи! Сейчас у нас другие годы пошли!

— А я верю ему! Он угадал, кто я, — значит, он хороший человек. Да ты ему в лицо погляди, — видишь, как он устал!

— Спасибо, — тепло и нежно проговорил Блок. — Как же я могу уехать из России, если мне верят здесь, у меня на родине! Никак не могу. Родину разве можно покинуть? Никогда нельзя!

— А ты поговори с нами, ночь длинная, — попросил бородатый.

— Ты ему не тычь, привык со всякими, — укоризненно заметила женщина. А тот, который в заячьей шапке, спросил:

— Партийный, конешное дело?

— Нет. Да и вы тоже не партийный, — сурово откликнулся Блок. И громко, как с трибуны, произнес: — Вот что, товарищи, мне сегодня лучший друг мой руки не подал! А знаете, почему?

— А потому, что он другом перестал быть, — сказала женщина. — И я, видишь, от тебя угадывать научилась!

— Знаем, за что нонче руки не подают, — словно бы себе самому прошептал тот, что в заячьей шапке.

— Знаем, — согласно поддакнули и все остальные.

«Вот, знают», — подумал Блок с теплотой, ему доселе незнакомой, доселе им не испытанной. Он оглядел каждого пристально и внимательно и продолжал:

— Посмотрите, как темно вокруг нас. Грязь, даже снегу не прикрыть грязи. Холодно, и в домах наших холодно. Я обогревал чужое жилье, я говорил о том, что человеку должно быть хорошо на свете. И стало мне плохо и мук моих не знает никто. И вам холодно и плохо, но спасибо вам, товарищи, за то, что делаете вы и сейчас и после делать будете. И вот я…

Блок поднялся и пошел вокруг костра. Полы пальто его раскрыл ветер. Блок не договорил, замолчал. Женщина сказала:

— Большевики добьются, товарищ! Отголодуем, отвоюем — и тогда…

И уже Блок за нее договорил:

— И тогда нам станет доступно то, что было доступно немногим, — мне, например. И вы оденете в плоть и кровь свою мечту. Мечту ваших дедов и отцов. А тогда и наш край… О, наш край! — воскликнул Блок и снова сел на свое место подле костра.

— Тогда что? — спросили Блока.

— Тогда наша родная земля будет самой гордой, самой первой! Тогда отболит боль и закроются раны. Музыкой станет жизнь, и жалобы исчезнут из обихода…

Он помолчал. Очнулся от видений своих. И сказал просто, душевно:

— Вспомните тогда меня, товарищи! Мне бы умереть с этой уверенностью!..

— А ты не смей о смерти думать, — повелительно проговорила женщина. — Самому сорока годов еще нет, а про смерть болтает. Ты поговори еще с нами!

— Не уходи! — попросил тот, что с винтовкой за спиною.