Свой круг

Предстоящее пугало и притягивало одновременно, он с болезненным любопытством ждал, совершенно не представляя, каким образом произойдет превращение вот этой серой обыденности, как именно будет отдернут занавес, отделяющий от жгучей и постыдной тайны.

Главенствующую роль в управлении событиями он отводил Ермолаю, настороженно следил за ним, чтобы не упустить каких-то особенных, меняющих все вокруг слов, взглядов, жестов. Но тот, лениво допив вино, равнодушно дымил вонючей сигаретой, а девчонка встала, прошла в угол, нагнувшись, переступила с ноги на ногу и плюхнулась на грязный матрац.

Все действительно изменилось: кровь ударила в голову, стыд и страх мгновенно вытеснили любопытство, больше всего сейчас хотелось отмотать ленту времени обратно. Ермолай требовательно мотнул подбородком в сторону матраца, но он не мог двинуться с места.

- Ну ты, жирный, долго тебя ждать?!

Тогда он еще не был толстым - коренастый парень, расположенный к полноте, но удивило его не столько обращение, сколько впервые услышанный голос девчонки и нешуточная злость в этом голосе.

Потом он сидел на бетонных плитах у люка, слушал доносившийся снизу гадливый смешок Ермолая и не мог разобраться в своих ощущениях, ибо происшедшее оказалось не менее заурядным, чем ежедневная кильдюмная пьянка. Представлял он это совсем не так.

Из люка вылез Ермолай, глянул цепко, длинно сплюнул и заговорщицки подмигнул. Когда выкарабкивалась девчонка, он дал ей пинка, так что она, не успев разогнуться, проехалась на четвереньках, раскровянив локти о шершавый бетон.

- Какого… - огрызнулась, слюнявя ссадины, а Ермолай визгливо захихикал и дурашливо выкрикнул:

- Служи, дворняжка, жинцы куплю!

Потом он приводил ее еще несколько раз, молчаливую и тупо-покорную, безымянную, дворняжка и дворняжка - отзывалась, поворачивала голову, подставляла стакан.

Когда однажды, прибалдев, она коряво и косноязычно заговорила "за жизнь" или про то, что она считала жизнью, - как козел вонючий Колька поставил ей фингал под глазом, из-за чего она не смогла пойти устроиться на работу, и теперь участковый грозит посадить, - Золотов, тоже изрядно пьяный, встал и молча звезданул ее в ухо.

Дворняжка спокойно переносила пинки и зуботычины от Ермолая, но тут взвилась, схватила бутылку, грохнула о трубу - только осколки брызнули, и нацелила щерящееся стеклянными лезвиями горлышко в физиономию обидчика. Реакция у Золотова была хорошая, увернулся, схватил за руку, а правой гвоздил куда попало, пока Ермолай не вмешался, не оттащил в сторону.

Дворняжка выла, размазывая кровь, страшно ругалась, сквозь всхлипы и ругань спрашивала: "За что, падла? За что?"

- А правда, за что? - как-то уж очень внимательно поинтересовался Ермолай.

- За жирного! - ответил Золотов первое, что пришло в голову.

- А-а-а, - протянул Ермолай и расслабился. - Вспомнил…

Дворняжка, услышав, что получила за дело, тоже успокоилась, но потребовала, чтобы за разбитую морду Золотов купил ей бутылку вина и "каликов".

- Вишь, как она теперь! Получила - будет как шелковая! - сказал Ермолай. - И всегда так! А ведь ты не верил про парашу, я видел… - Он острым взглядом царапнул Золотова по лицу. - Запомни, Ермолай никогда не врет клиентам! Еще как жрут, очень даже просто… И дворняжка будет, куда денется! Хочешь, накормим, чтоб убедился?

Сейчас Золотов уже не был уверен, что собеседник врет, но дела это не меняло; блатная фиксатая рожа опротивела до предела, он хотел развязаться с гадким типом, но не знал как. Тем более что Ермолай почему-то не хотел прерывать сложившихся отношений и, почувствовав охлаждение к себе, словно бесценную реликвию принес самодельную финку и как корешу продал "всего за пятерку". Тогда это была сумма немаленькая, пришлось у матери выпрашивать, да у отца незаметно из кошелька трешник свистнуть…

Финка так себе, рыбка - наборная ручка, тусклый серый клинок, скошенный "щучкой", по нему примитивные узоры - чайка, кораблики… С дедовым кортиком, которым поигрался достаточно, не сравнить. Но зато настоящая. И хотя не верил Ермолаю, что он ее в зоне сделал, все восемь лет, пока срок мотал, надфилем рисунки выпиливал и двух фуфлыжников собственной рукой пришил, но, когда держал на ладони, ощутил холодок под сердцем - это не парадная игрушка, это специально для дела, ею и правда можно…

Потом пили, обмывая сделку, Ермолай нетерпеливо наливал, нервно ломал истатуированными пальцами плавленый сырок да снова вел рассказы свои, путаные, длинные, сводившиеся к тому, что ворье всякое ничего не боится, ему никто не указ, только и ценят пуще жизни честное слово да верную дружбу. И когда застрелили одного налетчика из засады, то тысяча корешей собрались хоронить, фоб через весь город на руках несли, движение остановили, а милиция по углам пряталась да не вмешивалась.