Свои и чужие (сборник)

Схватил резво, сверток в порфельчик припрятал, улыбочка, комплиментик – и пошел. Вскинул голову, задрал подбородок. И вперед! К новым радостям и удовольствиям, к новым победам.

А у него – свои победы и свои радости! Аллочке, жене любимой, духи хорошие достал – повезло просто. Два часа в очереди. Тортик вот свеженький несу, судака мороженого. Везде – удача.

А дома – главная удача! Главная победа и радость – жена.

«Живи, тварь! Все равно – все воздастся. За ее муки, за ее страдания.

И за мои, кстати, тоже».

* * *

У нее – по-другому. Ничего плохого – ничего хорошего. Про плохое – не хотелось, запретила. Иначе совсем чокнешься. Опять потянет, не дай бог, на незнамо чего. А про хорошее…

А что про хорошее? Думала: «Как повезло, Господи! У всех – мужичье, вахлаки. Даже если с виду приличные. А у меня… Как все чувствовал, как без слов понимал! Достаточно только взгляда – одного, мимолетного.

Как музыку слушал! Боль на лице, терзания. Книги – так раскладывал – мне бы и в голову не пришло о таком подумать! А живопись как знал, как чувствовал! И про композицию, и про колор.

Слушать бы его часами и удивляться! Его восприятию и мироощущению и своему несовершенству». Так она и прожила все эти долгие семь лет – с ощущением своего абсолютного несоответствия и несовершенства.

Однажды, правда, увидела его жену – мимоходом, как-то сбоку. Разглядела плохо, но все же увидела – тетка вполне себе обычная, рядовая такая, из толпы. Довольно увесистая, крупнолицая, лицо блеклое, незначительное. В берете дурацком из синего мохера, в скучном пальто с серой норкой.

Удивилась: и это его жена? А она-то представляла… Ну уж со следами былой красоты – наверняка. А тут и этим не пахнет. И вот ее он не бросает, жалеет, боится потерять! Дорожит ею, помнит все ее заслуги!

Впрочем, это говорит только о его благородстве!

Знала бы она о его «благородстве» потом, позже. Когда он таки ушел из семьи. Ушел плохо, грязно. Пытался все поделить, оскорблял и обвинял во всем жену.

Тогда дети привели его в чувство – сказали, что будут стоять до последнего и биться в судах. А сын, подонок, вообще пригрозил! Горько было. Горько и… страшновато. Судов, конечно, допустить нельзя – потеря репутации. И так на кафедре врагов было предостаточно. Но и с детьми общаться перестал. Однажды позвонила дочь и сказала, что мать в больнице. Он помолчал и спросил:

– И что? И что вы хотите?

Дочь, помолчав, ответила, что она так и предполагала. Никаких открытий. И положила трубку.

Предполагала она, видите ли! И это после всех разговоров про суды и после всех угроз!

Все, тема закрыта. Все это ему давно неинтересно. Прошлая жизнь, прошлая жена, прошлые дети.

* * *

Аллочка тогда жила в абсолютной уверенности, что ей крупно и несказанно повезло. Судьба подарила ей такого значительного человека! Столько лет счастья, столько лет любви.

Она и вправду не сомневалась, что была с ним счастлива, – именно это и спасало. И даже все беды ее, свалившиеся потом, после его окончательного ухода, принимала за плату и расплату – ну, за все же приходится платить! Плата за любовь, расплата за грех.

С замужеством этим… Леличка, Леличка постаралась. Остается надеяться, что искренне.

Да нет, конечно, – искренне. Какой ей, Леличке, с того навар? Просто жалела, и все. В больницу тогда к ней ездила, фрукты возила, соки. Врачей строила, деньги раздавала. На такси ее оттуда забирала, неделю держала у себя.

А потом посоветовала. Да нет, не посоветовала – почти приказала:

– Выходи за него! Иначе – пропадешь!

С рук сбыть ее хотела Леличка. Вот в чем дело! Что с ней возиться! Леличка любила бывать благородной. Но недолго и без особых затрат. А может, лучше чтобы пропала? Чтобы безо всех этих мук…

Нет, понимала все. Хороший человек, надежный. Любит до смерти, не оставит в беде. Но руки и запахи, речь простонародная, шуточки дурацкие, прибауточки. А рубашки в розовый цветочек? А одеколон «Шипр»? А это цыканье зубом после еды, спичка во рту…

– Привыкнешь! – сердилась Леличка. – Тоже мне, барыня! Королева Австрийская. Кошкой у ног того терлась, мурлыкала. На перебитых лапах вокруг него вилась, скакала. Теперь перед тобой попрыгают, помурлыкают. А ты – живи, коль с того света вытащили! Живи и радуйся! Шанс это последний. Больше таких дураков не найдется, не жди. Оглянись – молодые в невестах поголовно. Молодые и красивые. А ты в свои тридцать пять – уходящая натура. Еле ноги держат. Выскобленная изнутри, пустая.

Это правда – пустая. Все правда: и больная, и нищая, и никому не нужная. Так и досидишь одна, если в окно не сиганешь. А тут – муж. Семья. Опора тут. И довольно сытая жизнь к тому же.

Ладно, договорились. Заключила пари с дьяволом. Вот и платит. Опять платит. Тогда – за любовь, теперь – за ненависть. Впрочем, это громко слишком, слишком громко. Не за ненависть – за нелюбовь. А какая разница? Платит – и все. Своей, кстати, жизнью, телом своим. Душой – один сквозняк. Хотя и это слишком громко. Про тело – уж точно. Он здоровый мужик, крепкий, ладный. Даже жалко его временами – ведь как милостыню, как подачку. Как собаке – кость.