Свои и чужие

Если Браво-Животовский после этой переделки затаил злобу, то Денис Зазыба — надежду, то есть один стремился найти злоумышленника, который испортил винтовку, сделал её негодной, а другой только хотел узнать, кому это в Веремейках пришло в голову и кто на такое дело вообще способен. Но и Браво-Животовский, и Зазыба, теряясь в догадках, приходили к одному — не иначе Андрей Марухин.

Разумеется, Зазыбе хотелось побыстрей сговориться с этим человеком. Он стал наведываться в кузню чаще, чем раньше, по причине и без причины. Однако остаться с кузнецом вдвоём было не просто, вечно там толпился веремейковский люд.

Помощь пришла с той стороны, с какой Зазыба её не ждал.

В самом конце октября вернулся из плена Иван Хохол. Пришёл он в Веремейки глубокой ночью, когда зябли под холодной моросью соломенные крыши, а деревенские петухи не во второй ли уже раз готовились на насестах спугнуть глухую тишину. Известное дело, солдат не думал застать среди ночи в своей хате чужого человека, но шума не стал подымать. Да и не из-за чего было, как он сразу убедился. По тому, как вели себя его ребятишки, — а их в семье росло четверо погодков — можно было догадаться, что у Палаги с этим незнакомым парнем, много моложе её, видать, и вправду не дошло до греха. Потому у Хохла хватило и ума и выдержки, чтобы в горячке не отравить той радости, которая воцарилась в доме с его приходом, хотя до войны между мужем и женой случались не только ссоры, но и яростные драки. Теперь же поведение Ивана в этом смысле было таким безукоризненным, что Палагу удивило и потрясло. «Вот уж намучился где-то, дак намучился, — пожалела она мужа и, не раздумывая, тут же отказала своему постояльцу: — Ты уж, Григорьевич, сегодня же поищи себе местечко у кого другого». Она выказала такую решительность, что хозяин даже попытался заступиться за коваля: «Зачем человека ночью из хаты гнать?» — «А у него кузня есть, ночь переспит, ну, а завтра пускай ищет себе постоянное жильё, — сказала на это Палага, немедля желая избавиться от чужого присутствия в хате, и добавила, чтобы окончательно успокоить мужа, чтобы у того не оставалось никаких сомнений, — хватит того, что я этого молодца из лагеря ослобонила. Нехай спасибо скажет». Тогда Иван Хохол спросил: «Ты что, правда кузнец?» — «Могу, конечно, и кузнецом быть, — ответил Андрей, которому тоже не слишком улыбалось встревать между мужем и женой. — Когда-то молотобойцем у кузнеца стоял, с полгода, вот и научился кое-чему. Нынче пригодилось». — «Тогда Палага правду говорит, — неожиданно улыбнувшись, рассудил хозяин, — с такой работой без жилья не останешься», — и тут же словно потерял всякий интерес к человеку, жившему до сих пор в его доме. Дольше испытывать терпение Ивана Хохла и его Палаги Андрей Марухин не стал. Во-первых, не было никакого в этом резона, а во-вторых, он действительно носил в душе великую благодарность к этой женщине, которая была ему совсем неровней и которая, не обращая внимания ни на что, даже на возможность возвращения мужа, не только отважилась взять его из лагеря военнопленных в Яшнице, но и привести к себе в дом. И Андрей сразу собрал свои вещички — и вышел на крыльцо, вызвав туда хозяина.

«Ты, солдат, не думай худого про Пелагею Федосовну, — сказал он. — Нет причин думать так. Теперь все мы должны помогать друг другу. Может, и тебе кто-нибудь уже помог. А она, твоя Пелагея Федосовна, мне, как видишь, помогла. Так что не держи за пазухой камня, если невзначай его принёс». — «Ладно, разберёмся», — неохотно проронил Хохол и ушёл обратно в дом. Андрей Марухин постоял немного на чужом крыльце, за осень успел к нему привыкнуть, даже прогнившие доски, до которых хозяйские руки не дошли, поменял, потом запахнул на себе кожушок, что дал ему один человек из Кавычичей, — тоже, как и весь теперешний скарб его, вроде платы за кузнечную работу, — и двинулся к кузне, чтобы подремать остаток ночи.

Наутро вся деревня знала, что вернулся с войны Иван Хохол и прогнал Палагиного примака.