Свой — чужой

— Ну-с, стали они выходить. Ефим, шалавы какие-то, братва его… А я смотрю на них через прицел, словно… как вот в компьютерной игре. Эмоций — никаких. Даже интересно. А потом — раз… и не выстрелил. Не передумал, не опомнился, а просто — не выстрелил почему-то, и все… И только потом, ночью, когда я засыпал с одной проституткой (кстати, классная девушка, все торты мне пекла, пока я в «Крестах» чалился), я понял, что чуть было не изменил бесповоротно свою судьбу. Ефима, кстати, возненавидел еще больше — за то, что я из-за него, твари, чуть было душегубом не стал. Вот так.

— Я понял, Сергеич, — сказал Ермилов и улыбнулся.

— Что ты понял, старпом? — поддел его интонацией Юнгеров.

Юрий Петрович снова улыбнулся:

— Не переживайте так, ваше сиятельство. Я все понял. И по поводу председателя ассоциации — тоже. И вообще я искренне горжусь тобой.

— Это что, юмор такой? — насторожился Александр Сергеевич.

— Нет. Я серьезно. Я услышал приятное, но ты не хочешь этого понять.

— Загадочный ты человек, Петрович, — хмыкнул хозяин «Аэродрома».

— Никак нет. Загадочные — они замкнутые, а я — скрытный, и то из-за занимаемой должности.

Юнкерс покрутил головой:

— Я всегда удивлялся твоему умению жонглировать словами, и все — в твою пользу. Забываешь, чего хотел.

— А чего ты хотел?

— Ой, — вздохнул Александр Сергеевич. — Я хотел воли… Воли! Да девку сытную! Да щей горячих… Эх… Петрович, ты вот жену свою любишь?

— Люблю, — пожал плечами в ответ на внезапный поворот разговора Ермилов.

Юнгеров закурил, глубоко затянулся и вздохнул:

— А я вот — нет. Ни одну не любил.

— Я не вкладываю в это…

— Ой, вот только не надо тонкостей, — замахал рукой, разгоняя сигаретный дым, Юнкерс. — Я тебя умоляю! Ладно, одну хреновую новость мы переварили, ничего страшного, пробздимся и дальше жить будем, и даже знаем, как именно. Давай вторую.

Ермилов помолчал, тоже закурил, видимо формулируя мысль, а потом махнул рукой, решив не мудрить, и вывалил, словно булыган из самосвала:

— «Чужой». У нас — кто-то «чужой».

Вот тут Юнкерсу сразу и сон вспомнился, и ощущение удара под дых возникло, и вообще показалось, что мир сузился, будто стены сделали по полшага внутрь. Александр Сергеевич снова схватился за грудь и хрипло попросил:

— Поясни.

— Собственно, у меня даже косвенных данных нет о том, кто это может быть, — спокойно и даже как-то нагловато для такого заявления сообщил «старпом». — Мне один верный человек шепнул, москвич, я ему еще по прошлой жизни доверял абсолютно… Шепнул, что менты имеют «чужого» в твоем ближнем круге. Сделано это для глубокой разработки, цель которой, я думаю, тебе объяснять не надо… Или надо?

— Не надо, — помотал головой Юнгеров. — И… чего теперь?

Ермилов пожал плечами:

— А чего теперь… Теперь — ничего, надо всех своих поперебирать, посмотреть там… Мероприятия определенные провести, чтобы вычислить этого «чужого». Я давно говорил…

— Э-э!!! — замахал руками Юнгеров. — Стоп машина! Эко ты попер! Тебе бы только «врагов народа» ловить, как в тридцатые! Мы так с ума сойдем! Мы станем такими же, как они, как те, кто к нам шпионов засылает и у себя все время своих же подозревает! Это же… это Средневековье какое-то!

В крайнем раздражении Александр Сергеевич вскочил, опрокинув стул, — от этого разозлился еще больше и выбежал из кухни. Как многие лидеры, он был человеком настроения и очень сердился на самого себя, когда замечал проявления этой грани своей натуры. Хотя, конечно же, грань эта проявлялась намного чаще, чем казалось самому Юнгерову.

Юнкерс пометался по дому, глянул в монитор видеонаблюдения и увидел на черно-белом экране, как по парку бегают кавказские овчарки. Хозяин «Аэродрома» схватил рацию и хотел было наорать на охрану («кавказцы» недавно покусали рабочего-молдаванина), но сдержался, поняв, что просто хочет сорвать на ком-то «изжоговую» тоску от информации «старпома». А «изжога» не проходила. Юнгеров начал даже непроизвольно перебирать в уме всех, кто был на празднике, потом опомнился, плюнул на пол в сердцах.