Свои

Новая запись.

Звонила Нюша. Умерла Мария Васильевна Горская — бабушкина родная сестра. Мы с мамой даже говорить бабушке боялись: как-то она перенесет? Но… сказали. У нее ведь Юбилей скоро, наверняка будет ждать звонка из Риги. Так пусть лучше сейчас узнает.

На похороны никто из нас поехать не смог. У мамы — в Ленсовете дела, у меня в конторе — начальство. А бабушка слаба очень. Но мама с бабушкой очень переживали.

Мама все больше Ригу вспоминала, с Нюшей много перезванивалась, а бабушка мне о Марии Васильевне рассказывала, какая она красавица и оптимистка была, и радовалась, что как бы ни разводила их жизнь, всегда между ними сохранялись самые сердечные, теплые отношения.

Мне и бабушку с мамой жалко было, и грустно, потому что всегда грустно, когда человек умирает, но сама я ни Марии Васильевны, ни Горских почти не знала. Всего один раз у них в гостях была, и впечатление осталось неоднозначное.

Во-первых, запомнился фикус. При моей любви ко всему зеленому, с корнями и листьями, я, конечно, сразу обратила внимание на единственное в главной комнате растение. Подошла поближе, но еще на подходе, по запаху поняла, что он искусственный. Пахло не зеленью, не землей, а скорее пыльным тюлем. Нюша, — это «рижане» мне сказали так к Нюше обращаться, «по-европейски»: не по имени-отчеству, без «теть» и «дядь», а только по имени, — так вот Нюша хвалилась, что фикус этот — то ли голландский, то ли шведский. А я понять не могла, зачем он им нужен? Ладно бы в комнате так темно было, что если и заводить цветы, то только искусственные. Нет же! большое окно, много света, — хоть фикус, хоть целые джунгли выращивай.

Но это ладно, это дело вкуса. Больше смутило другое. Мне тогда лет пятнадцать было, Марису, сыну Нюши, — двадцать два-двадцать три. Считалось, что у него жилка деловая есть. Уж не знаю, что это за жилка, а про деньги он с особыми интонациями говорил, — ласкательно, влажно, будто вкусно ему. Говорил, что удачно награды деда продал. Дед, Антон Андреевич, тут же сидел, и не то что не возмутился, — свою долю запросил. Спокойно так, как соли за столом просят. Не запомнила я, о каких наградах речь шла, — так меня это удивило. Что-то связанное с Великой Отечественной.

Маму тоже слегка передернуло, но Мария Васильевна, едва заметив напряжение, поспешила «снять тему»:

— Будет вам семейные дела обсуждать. К столу давайте.

А там уже салатики, розетки с икрой, тарелочки с фаршированными перцами, нарезки разные, и все свежей зеленью украшено: салатом, шпинатом, мангольдом.

— Вот за что я люблю Ригу! — немножко деланно воскликнула мама, словно давая понять, что она поняла уловку Марии Васильевны и приняла ее. — Все цивилизованно, чистенько, всему свое место и время!

А я… если до этого случая я и старалась полюбить Ригу как родину мамы, как сказочную страну (дети ведь любят сказочные страны, которых вовсе не существует), — с тех пор я оставила эти старания. Как говорил Маяковский, и Латвия — маленькая, но тоже страна; а в чужой стране — свои законы, свой уклад, и не обязательно он должен нравиться туристам и гостям, главное, чтобы местным жителям нравился. А мне в нем неуютно. На этом мой несостоявшийся роман с Ригой и закончился.

Мама потом объясняла, что нельзя к «рижанам» со своими мерками подходить, что мне их не понять, потому что выросла вдали от цивилизации, не впитала европейского воздуха, и не мне их судить.

И честно говоря, мне странна была такая ее горячность. Я слишком мало понимаю жизнь, слишком слаба умом, чтоб о ком-то, о чем-то судить. Но думаю, что дело все-таки не в Риге и не в цивилизации. С Ириной Дмитриевной (к ней мы тоже заходили) у меня, например, полное понимание.

Что касается рижского духа… Одно время Саратов считался одним из самых цивилизованных городов России. О нем даже Розанов писал, что это город, устроившийся «по-рижски», но разве стал Саратов от этого менее русским, российским? Разве не остался плоть от плоти русского государства, русской истории, русской культуры? Я уж про Петербург не говорю, — «окно в Европу», героически противостоявшее этой самой Европе девятьсот блокадных дней и так и не пустивший ни одного «европейца» на свою землю. Нет, дело тут не в Европе, а в чем-то таком, что есть у Горских, и чего нет у меня. Нет и не нужно.

А цивилизация, опять же для меня, — просто сноска в учебнике обществоведения, почему-то вынесенная в название раздела. Как будто стоило этой цивилизации появится, — и история, и культура куда-то исчезли, а человек изменился, совсем другим стал. Впрочем, многие в это верят.

Новая запись.

На днях бабушка предложила мне с девчонками сходить «по знакомству» на Аллу Юрьеву, исполнительницу романсов. Удивительно в этом было все. Во-первых, не помню, чтобы бабушка или мама когда-нибудь помогали, тем более предлагали мне сделать что-нибудь по знакомству. Во-вторых, речь шла не только обо мне, но и о девчонках. Я, конечно, сразу попросила за Яну с Ирой. И пожалуйста, — бабушка разрешила. Только просила обязательно купить этой Алле букет и положить в него записочку, которую написала заранее. Тоже что-то новенькое. Но не сложное.

Словом, мы с девчонками сходили и были в совершенном восторге. И от самой Аллы: в ее-то возрасте — и такая ясность ума, такая чистая, благородная речь. И от культуры вокала. Каждый звук отчетлив, внятен и именно пропет. Сейчас такое выходит из моды, а мне этого не хватает.

Конечно, букет вручила, проследила, чтоб Алла записку от бабушки прочитала. Алла прочитала, и так обрадовалась, что даже рассмеялась и попросила «дарителей сего букета» подойти к ней, пригласила нас в гримерку, напоила каким-то необычайно вкусным чаем, много расспрашивала о бабушке, и о себе в двух словах рассказала. Оказалось, она и есть та самая Ольга Фриш, с которой бабушка когда-то в Немгостеатре работала, только теперь сценический псевдоним себе взяла. Исколесила всю Европу, с кем только из служителей романса не работала, — с музыкантами, поэтами, композиторами. Бабушку «вычислила», когда ей в руки попалась книга некой П. Можаевой, где автор рассказывала о детском театре, о том, как детский театр может помочь детишкам и взрослым понять друг друга, помочь друг другу. Огорчалась, что в этот раз не сможет навестить бабушку: прямо с концерта ехала в аэропорт, а дальше домой, в Германию, где и жила последние несколько лет. Обещала заглянуть в следующий раз.

Вот так, и для нас неожиданный праздник получился, а уж как бабушка довольна была! Несколько дней про Ольгу-Аллу вспоминала. Про встречу выспрашивала, рассказывала, как они языкам учились, и как однажды дед к ним присоединился…

Очень надеюсь, что они еще встретятся.

Новая запись.

Отметили бабушкин Юбилей. Ого-го какой — восемьдесят лет! Гостей ей пришлось принимать, оставаясь в кровати. Именинницу прихорошили, обложили подушками, перед кроватью поставили журнальный столик, а около него, напротив бабушки — пару стульев.

Желающих поздравить, конечно, предупредили, что юбиляра поберечь надо, поэтому больших торжеств не будет, и лучше не собираться, не все сразу, не в один деть. И столько разного народу приходило! Почти неделю шли… Шли, чтобы слова добрые сказать, посидеть, поболтать, здоровья пожелать, просто увидеться. И столько неподдельной радости было в глазах гостей!

Многих я прекрасно знала: тетю Женю Раевскую, Господина Актера, Ивана Петровича… Многие по телефону поздравляли. Люси звонила, — когда-то Любка-домработница, теперь она замужем за французом и живет в Париже; спрашивала, получила ли бабушка ее подарок — посмертный сборник поэта Чащина, выпущенный за границей его друзьями-эмигрантами. Просила обязательно прочитать предисловие некоего Вернера, там упоминалось о женщине, благодаря которой, по словам самого Чащина, сохранилась большая часть рукописей. «Не помочь ли нам господину Вернеру найти загадочную спасительницу?» — смеялась Люси.

Были и те, о которых я знала лишь по рассказам бабушки: из театра приходили с кипой смешных афиш и даже с маленьким капустником; всякие критики, культурологи; коллеги по работе в ДЮТе, даже сами выпускники ДЮТа, некоторые с родителями; чиновники из отделов образования; какая-то женщина с завода, где бабушка работала в 1943 году. А вот из родственников никого не было. (С Внучкой Того самого Павла Матвеевича мама рассорилась давным-давно, потерялась и связь с саратовскими Можаевыми: Розочкой, Петром, Семеном и Степаном Петровичами.)

А еще жалела бабушка, что за все годы жизни в Ленинграде, так ни разу и не случилось ей съездить в Саратов. Сначала не до того было, потом Саратов закрытым городом стал.

А я смотрела на нее, на ее гостей, слушала их разговоры и удивлялась: это сколько же истории в этих людях! И вот она вся собирается здесь, живая, говорливая, бережная друг к другу, уважительная. Мне даже неудобно было, что я во всем этом вот так запросто нахожусь, все равно что в музее на императорский трон усесться или начать расписывать шариковую ручку на листе императорской гербовой бумаги.

Новая запись.

Мама говорит, что я сегодняшнего дня боюсь, а мне он просто не нравится.

Помню, было у меня «политическое» потрясение… Кругом митинги, перемены, учителям в школе водкой платят, пенсионеры без пенсий сидят, в аптеке — лекарства поддельные, которые приступов не снимают, а в столовой Ленсовета (я туда к маме зачем-то зашла) — миноги в маринаде, крабы, пельмени с олениной за копейки… А чем какой-нибудь толстокожий депутат лучше старика, отдавшего жизнь заводу? Почему старику нищета, а депутату — миноги? Я не в оскорбление народному избраннику. Я сегодняшний день описываю. И это — случайная картинка.

Но есть и другое, — будничная, ежедневная жизнь, и в ней разговоры политиков по телевизору, на митингах, между собой, — и сколько бы я их не слышала, всегда мне в них душно и тесно. Вот с Янкой, с бабушкой и ее знакомыми, с Екатериной (маминой знакомой) о чем угодно говорить можно, а можно книги читать или с Иркой по музеям ходить (Ирка, она живописью занимается, заодно и меня просвещает), — и такие просторы душе открываются, и сама душа шире, радостнее, сильней становится!

А политикам всегда всё плохо, каких бы направлений ни были, — только и знают, что ругаться да обижаться.

«Ведь обидеться иногда очень приятно», потому что «красиво иной раз обиженным быть» (это из Достоевского). Пообижался, миногами душевную боль заел, — за себя порадовался, можно и другими, теми, кому голоднее да холоднее, поуправлять.

Нет, не нравится мне такой сегодняшний день, я его не боюсь — я его не понимаю.