Свое время

Это вполне мои оценки и сейчас… Оценки стихов и поэтов в целом тоже мало изменились с юности. Формулировать получается лучше, чем когда-то, но пылкости все меньше… Мандельштам уже не снится, как в восемнадцать лет, на краю могильной ямы во Владивостоке. В любом случае в литературных оценках я явно был всегда адекватнее, чем в оценке людей. Смайлик.

Концертов становилось все больше, и они проходили на лучших рок-площадках.

Сидеть в толпе на стадионе и видеть, как твои стихи, сливаясь с качественной и трогательной музыкой, живут в большом общем мире – это было редкое счастливое ощущение полнокровности жизни. Здесь все соединилось и реализовалось, как немногое до и после.

ТЭЦ

Шел – через нас – 1986 год: обычно не ты идешь через время, а оно по тебе. На одной московской ТЭЦ, между метро «Октябрьское поле» и «Полежаевской», собирались через трое суток на четвертые в единый караул стрелки ВОХР. Режиссер параллельного кино Игорь Алейников[29], музыкант из «Три-О» Аркаша «Петрович» Кириченко[30], поэты Туркин, Бараш, филолог Дзюбенко, директор клуба «Поэзия» Кацов и еще пара таких же фигур или фигурантов, столь же опереточно подходивших для роли охранников стратегического объекта. Трубы, пустыри, полусон-полустрём. Книжки (ДСП Института философии) и плеер со Стингом («Englishman in New York») – не снимают мутности и ватности. Когда через твой «пост» проходит в зимнем пару, стуча чоботами по линолеуму, в три часа ночи слесарь-заточник на свою предрассветную смену, то через стекло в проходной глядят друг на друга в одинаковом недоумении – один в ушанке, другой в наушниках, оба раздражены каким-то несовпадением и чего-то недопониманием…

Андрей Туркин[31] – рубленый северный профиль, шесть футов роста, легкость и крепость профессиональной формовки (потом выяснилось, что в юности он был то ли мастером, то ли кандидатом в мастера спорта по плаванию)… Как-то в полутемном коридоре «вахтерки» я увидел, что Туркин достает из своего железного шкафчика анальгин, – и это сильно меня обескуражило. Значит, у них тоже голова болит? Казалось, что кость может ломить у нормального человека от столь же материальной, как она сама, настоящей причины – например, удара штакетником…

Взрывной эффект образа «Андрей Туркин» был в нежности и мягкости – в «одном пакете» с брутальной витальностью (или витальной брутальностью… почти все равно). «Ты, блюя, захлебнулась собой. / О, какими смотрел я глазами, / Как ты сопли под нижней губой / Развезла по лицу волосами».

Его герой – это был как бы «парень с рабочей окраины», с одной стороны, плакатно-грубый, с другой – неврастенически-трогательно-мягкий и чувствительный; в духе «городского романса» и его литературных источников – лирических поэтов «второго ряда» преимущественно второй половины XIX века. «Ты напрасно напилась в свинью, – / Произнес я, бледнея. – / Ведь кокетство тебе извиню, / А вот рвоту забыть не сумею!» («Подражание Афанасию Фету»).

Драма разыгрывается в гиперреалистически поданном современном антураже, а чувства – оттуда. Такая брутальность безопасна и является скорее приоткрытой беззащитностью человеческого: вся психодрама остается «за прозрачным стеклом» отстраненности, неготовности к сотрудничеству с внешним – даже в форме конфликта. Симптомы подобного соотношения с окружающим (последнее слово обозначает процесс) – асоциальность и дискредитированность прямого пафоса.

В воспоминаниях о дорогих покойниках их часто называют по имени; в этом нередко слышатся шумы неточности, дребезжание фальши, фамильярность. Хотя, казалось бы, а как еще называть человека после его смерти, если не так, как и при жизни? Стóит попытаться уточнить интонацию звучания слова «Андрей» в случае Туркина: обращаясь к знакомому человеку, мы настраиваемся на его тон, волну… это должно быть еще и эхо его интонации.

Как-то мы шли с женой в предзакатный субботний час по окраинному кварталу в Иерусалиме. Суббота: тишина, обвальный покой, кто-то прогуливается, греется на скамеечке, детишки визжат на площадке. Мы плывем по фарватеру улицы, и я вижу, по ходу движения, краем глаза, некую сцену… как и все остальное вокруг и внутри, вполне медитативную или словно в воде или в невесомости. У тротуара – мужская фигура, полусидит, полулежит… над ней склонилась женщина, и оттуда, над довольно путанной динамической композицией, возникает, как клин журавлей, усталый чистый голос – слова на родном языке: «Андрей, вставай… Ты на улице лежишь, Андрей…»

Игорь Алейников: конструктивистская угловатость, замедленный взгляд цвета светлого меда, застенчивая улыбка. Его младший брат Глеб – юный, лет девятнадцати – на редкость краснощекий. В них чувствовалось родовое здоровье, как у хорошего сорта яблок.