Свое время

Все пропадает, все теряет смысл. Госпитальная девка, имени которой я так и не узнал, а задницу как следует не пощупал, улетучивается, словно ее и не было никогда. Они звонили, а я не ответил. Не оказался на посту, на своем месте, в своем времени. А может, уже и провалил задание. И неизвестно, оставят ли меня теперь хотя бы ликвидатором.

Я смотрю в экран, он все светится и никак не гаснет, словно зависнув во времени вместе со мной, уже не спецохранцем, не ликвидатором, никем. Кажется, я слышал когда-то (от Грома?), что у мобилы есть функция ответного вызова, что можно перезвонить. Самому. Им. И что сказать — что я трахался в дом-больничке и потому забил на них, на спецзадание, на вип-гостя, положил с прибором?!

Мое время стоит. Никогда раньше со мной такого не было, даже в те дни, когда меня разжаловали в коммуналы, даже если вдруг проснуться перед рассветом и потом никак не уснуть… Я вспомнил, я откуда-то всегда знал, на какую кнопку надо нажать. Торчу посреди помещения и тупо пялюсь на светящуюся мобилу в руке.

Она звонит сама.

Я не знаю, что означает для меня этот звонок, счастье и страх замыкают друг друга, словно оголенные провода в ладони, и после мгновенной вспышки наступает пустота. Мне уже все равно, и я отвечаю, как всегда:

— Молния. Слушаю.

— По нашим данным, вы отстаете от объекта, Молния. Ускорить?

— Что?

Звучит тупо. Что поделать, если я и правда совершенно туп.

— Ваше рабочее время.

— Ускорить.

На самом деле я переспросил, потому что опять не понял. Но язык не воспроизводит ничего похожего на вопрос. Он и шевелится-то с трудом, а губы не размыкаются вовсе.

— Ускоряем. Быстрее, Молния! Координаты…

Координат я уже не слышу. Они записываются прямо в мозг, причем в спинной, сразу двигательной, мышечной программой — и я лечу. Лечу, сорвавшись с мертвой точки, ускоряясь на ходу, и это не сравнить ни с чем; когда я пробую подставить рядом недавнее копошение на кушетке с госпитальной девкой, меня пробивает на ржаку в голос, и какие-то сонные зеленые гусеницы расползаются в стороны, заслышав этот, могу себе представить с поправкой на частоту, звук. А были быстрее меня, госпитальные шлюхи.

Ворота дом-больнички разъезжаются в стороны, медленно, медленно! — наподдаю ногой в ликвидаторском кованом башмаке, и их сминает, словно бумагу, плющит, корежит, пофиг, я уже далеко. Я лечу. Меня простили, мне дали шанс. Я не подведу.

Вдруг вспоминаю, что так и не прочел как следует его досье. И хуже: кажется, так и забыл там, под зеленой кушеткой, помеченной моей спермой. Да нет, конечно же, они здесь, в чехле от ликвида; но пофиг эти драные листки. Я узнаю его, стану его тенью, он ни шагу не совершит без меня — и втрескается в Мир-коммуну, и останется навсегда, потому что они остаются все. А что там делать, как там жить вообще, на их задворках, где у каждого — как она сказала? — свое, отдельное время?.. Да ну, так не бывает. Тут какая-то подстава, подвох. Иначе они б и не лезли.

Она еще говорила, что на задворках каждый ускоряется и замедляется по собственному желанию. Ну да, хотел бы я посмотреть на того психа, который добровольно замедлится; желающая трахнуться столовая или госпитальная девка не в счет. Собственно, замедлиться и нетрудно. А ускориться… ускориться еще?!

Успеваю подумать, как это было бы круто. И вижу его.

Определить гостя легче легкого. У кого еще в коммунальном времени может быть мобила? Останавливаюсь прочесть его бейджик; не знаю, что говорят гостям, когда навешивают на них бейджи, наверняка плетут что-то про интеграцию и роскошь человеческого общения, — но делается это, конечно, для нас, ликвидаторов. Сун, точно, фигасе, как мне повезло. Игар Сун.

Он держит мобилу у виска, чуть выше, чем надо, потому что на задворках никаких мобил, разумеется, нет. Пытаюсь понять, говорит ли он: губы полуткрыты, но вроде бы не шевелятся, мне приходится черт-те сколько пялиться на него, чтобы убедиться в этом. Впервые мое время начинает раздражать; вернее, раздражает коммунальное, в котором живет он, замедленный настолько, что это уже и не смешно, а почти никак. Примерно так же мы в дом-саду наблюдали закат солнца, оно двоилось перед глазами и, ясен пень, двигалось — но как-то мимо наших глаз, просто в какой-то момент оказывалось наполовину за горизонтом, затем оставалась узкая малиново-рыжая шапка, а потом пряталось совсем. Невозможно работать в таком хроноразбросе, надо замедлиться, раз уж я его нашел и догнал, — но сама мысль об этом невыносима.

Он закрывает рот. Мобила еще у виска, но, наверное, все-таки молчит, это он, вип, сам пытается кому-то дозвониться, и безуспешно. У него обалделые, слегка закатившиеся глаза.