Сводя счеты

К этому времени я, удивляя соседей по залу, начал, по обыкновению моему, помогать миму прояснить подробности исполняемой им сценки, высказывая вслух догадки о том, что он делает. “Подушка… большая подушка. Диванная? Похоже, диванная…” Такое добронамеренное участие в представлении нередко расстраивает истинных ценителей бессловесного театра, — я уже успел обнаружить, что в подобных случаях зрители, сидящие рядом со мной, имеют тенденцию выражать свое недовольство самыми разными способами, от многозначительного покашливания до нанесенного как бы львиной лапой подзатыльника, какой я получил однажды от дамы из Театрального общества манхессетских домохозяек. На сей раз похожая на полковника Икабода Крейна престарелая леди хлопнула меня театральным биноклем, точно арапником, по костяшкам пальцев и посоветовала: “Уймись, жеребец”. Но затем она прониклась ко мне симпатией и объяснила, выговаривая слова медленно и четко, как человек, беседующий с контуженым пехотинцем, что мим юмористически изображает сейчас разного рода стихийные бедствия, с которыми люди традиционно сталкиваются на пикниках: муравьев, дождь и, что неизменно веселит зрителей, забытую дома открывалку для бутылок. Временно просветленный, я покатился со смеху, представив себе человека, которому нечем открыть бутылку.

И наконец, мим принялся выдувать стеклянный пузырь. То есть либо выдувать стеклянный пузырь, либо татуировать студента Северо-Западного университета, впрочем, им мог быть и мужской хор, или диатермическая установка, или какое угодно крупное, вымершее четвероногое, нередко земноводное и, как правило, травоядное — из тех, чьи окаменелые останки находят повсюду вплоть до дальнего севера и даже в Арктике. Теперь уж вся наблюдавшая за проделками мима публика гнулась от смеха в три погибели. Даже Ларс утирал резиновой шваброй слезы счастья, катившиеся по его тупой физиономии. Мое же положение оставалось безнадежным — чем сильнее я тужился, тем меньше понимал. Усталость проигравшего сражение солдата охватила меня, я стянул со ступней штиблеты и сказал себе: с меня хватит. Следующее, что я помню, это пара балконных уборщиц, обсуждавших достоинства и недостатки бурсита. Кое-как собравшись с мыслями в тусклых лучах дежурного света, я поправил галстук и двинулся в “Рикерс”, где мне удалось без малейшего труда постичь все значение гамбургера и солодово-шоколадного мороженого, — и впервые за этот вечер бремя вины спало с моих плеч. Культурно дефективным я остаюсь и поныне, но продолжаю работать над собой. Если когда-нибудь увидите на пантомиме эстета, который щурится, корчится и что-то бормочет себе под нос, подойдите, поздоровайтесь — только сделайте это в начале представления; я не люблю, когда меня будят.

Беседы с Гельмгольцем © Перевод А. Смолянского

Предлагаемые читателю записи разговоров с Гельмгольцем взяты из книги “Беседы с Гельмгольцем”, которая вскоре выйдет в свет.

Доктору Гельмгольцу сейчас почти девяносто. Современник Фрейда, пионер психоанализа и основатель направления в психологии, которое носит его имя, он прославился прежде всего исследованиями человеческого поведения: сумел доказать, что смерть является не врожденным, а благоприобретенным свойством организма.

Доктор живет в загородном доме неподалеку от Лозанны (Швейцария) вместе со слугой по имени Хрольф и датским догом по кличке Хрольф. Почти все время ученый отдает работе над рукописями. Сейчас он пересматривает автобиографию, пытаясь включить в нее себя. Приведенные беседы Гельмгольц вел на протяжении нескольких месяцев со своим учеником и последователем Трепетом Хоффнунгом, которого профессор, превозмогая отвращение, вынужден терпеть — ведь тот приносит ему нугу. Разговоры касались различных тем — от психопатологии и религии до того, почему Гельмгольц никак не может получить кредитную карточку. Учитель, как его называет Хоффнунг, предстает перед нами сердечным, отзывчивым человеком, готовым отказаться от всего, чего достиг, лишь бы избавиться от сыпи.

1 АПРЕЛЯ

Я пришел к Гельмгольцу ровно в десять утра, и горничная сообщила, что доктор в своем кабинете размышляет над каким-то вопросом. Из-за сильного волнения мне послышалось “над просом”. Оказалось, я не ослышался: Учитель и в самом деле задумался над просом. Зажав в руках зерно, он рассыпал его по столу маленькими кучками. На мой вопрос о том, что он делает, Гельмгольц ответил: “Ах, если бы побольше людей задумывались над просом”. Эти слова меня несколько удивили, однако я не стал ничего выяснять. Гельмгольц откинулся в кожаном кресле, и я попросил его рассказать о заре психоанализа.