Свод (СИ)

— Людей у него достаточно это верно, да все за рогатину-то если и брались, то раз-два и то на панской охоте. Нас с сестрой полонили и, с подачи панского отца того, что королевский Писарь, меня отпустили. Сестра вступилась. …Вот так я к вам и попал. Здесь встретил тех двоих, что раньше со мной в лесу промышляли. Они рассказали, что Василий беглых литовцев в рать берёт и не обижает. Потом свели меня с Ёганом. До Руси я добирался плотами…

— Ну, об этом мы с тобой ещё поговорим, давай о другом. Что-то не сходится у меня твоя застёжка. Скажи, что ж это, пан твою сестру в наложницы взял …или как?

Хмыза понуро замотал лохматой головой:

— Нет, панчук вроде не такой, на это не пойдёт. Старый пан сказал, чтобы она послужила у него, зима на пороге, куда ей со мной? А не понравится, отпустит…

— Опять непонятно. Подождал бы чуток, сговорились бы да и сбежали.

— Зачем ей бежать, да и куда? Я-то привык мытариться по белу свету, а она? А так у молодого пана и накормлена, и досмотрена, и работой сильно не травят.

— Так за что ж, Базыль, эдакого пана да на осину?! Хм. — Удивился Степан, видя, как старательно что-то переваривает голова литовца. — Понятно, когда паны жилы из людей рвут или убивают, почём зря, тогда им самое место — в петлю. Не будь он сыном Королевского Подскарбия я тут же бы развернул сотню, хотя, — не стал больше особенно допытываться Простов, — тебе, конечно, паря, виднее, наше-то дело малое. Главное, чтобы попусту не ковылять невесть куда. Добычу в мешок, да побыстрее к войску вернуться, а сделать это нужно не позднее декабря.

— Вернёмся, пан сотник, — тяжело выдохнул Хмыза, — к тому времени вернёмся. И добычи богатой из тех земель наберём и. панов местных в петлю, …всех.

Степан только пожал плечами, да махнув Базылю, мол, иди, поднялся и стал застёгивать засаленный походный кафтан…

Михалина шла к бабке Анатоле. Ворожея жила в глухом лесу у большого Олтушского озера[169], плотно окружённого трясинами да болотами. В тени известной всей округе Варвары мало кто помнил о сухой старушке, что как болотная берёзка прожила в лесной глуши, проводя всю свою жизнь в напрасных трудах — сводя пришедших за помощью людей с их прошлым и будущим. Всем известно, что подобная стезя неуклонно требует себе обязательный оброк самого строгого жертвоприношения — одиночества. Вот и Анатоля в своём давнем решении ведать или не ведать выбрала первое, а вместе с ним и судьбу отшельника.

Жива она или нет спросить было не у кого, а потому, искать её следовало в крохотной лесной избушке недалеко от большой воды. Там, собирая травы, да каждодневно молясь пращурам и древним Богам о спасении собственной души, она к нынешним временам прожила уже более полувека. Чтобы перечесть всех родственников бабки Анатоли хватило бы пальцев одной руки. Среди них значился и отец Михалины, безвременно угасший что-то около десяти лет назад от долго травившей его костоеды[170].

Давно, когда родители были ещё живы, а маленькие Базыль и Михалина топтали пыльные жизненные дорожки ещё босыми детскими ножками, бабка несколько раз приходила в гости к Хмызам. Михалина, как и все дети относилась ко всему загадочному трепетно, а потому хорошо помнила, как Анатоля говорила матери, чтобы та отвезла больного отца к ней на болото. Всё напрасно. Бабка ушла в лес и больше не появлялась. Может быть, решила, что двоих приглашений достаточно, а может…. Так или иначе, а мать не поверила в её силу. В довесок ко всему кто-то из соседей сказал, что все хвори отца как раз и накликала эта кривая болотная старуха, а уж этому-то поверить было куда как проще.

Что теперь о том судить: кто прав, кто виноват? Умер отец, а через три года от сухотки за ним ушла из жизни и мать. Остались Базыль и Михалина одни во всём белом свете. Бедные сироты никому были не нужны. Соседи и дальние родственники от них отмахнулись, как же, дай бог со своими детьми сладить, не то с чужими, тем более, что мальчуган-то сиротка слыл отчаянным аторвой и вором.

Вот и шатались они от двора ко двору, редко подъедаясь в корчмах да харчевнях на дармовой работе, а чаще отсиживая коленки, да выпрашивая милостыню. Брат как мог оберегал Михалину, не давая ей опуститься до плотно подобравшегося к ним омута грязи и беды, а она, не видя иного пути, шла по пятам за тем, кто ловко обучился облегчать от кошельков своими тонкими ручками тяжёлые и не очень пояса.

Недоброе детство настолько крепко прикормило его «татьевым хлебом[171]», что и к зрелым годам Базыль так и смог обучить свои руки ничему толковому.

Михалина же напротив, часто нанимаясь и работая в разных местах, научилась многому. Время шло, и она стала всё дольше задерживаться в местах, где требовались её ловкие и умелые руки. Базыль же, почувствовав, как налаживающаяся жизнь сестры всё больше даёт ему свободы, ничего лучше не придумал, как с подачи кума собрать в лесу таких же лихих мужиков как сам, да пустить своё единственное недоброе умение в широкое русло.