Свободу мозгу! Что сковывает наш мозг и как вырвать его из тисков, в которых он оказался

Экспертная оценка может оказать пагубное влияние на развитие некоторых научных исследований. Например, возьмем медицину. Мы продвигаем так называемую доказательную медицину. Это прогресс по сравнению с той эпохой, когда врач прописывал обильное кровопускание, не имея подтверждений, что оно может излечить пациента. Однако это не означает, что контролирующий доказательства может управлять и врачеванием. Как отметил экономист О’Рурк, «когда покупка или продажа регулируются законом, первое, что вы покупаете или продаете, — это законодатель». И когда медицина управляется доказательной базой, то первое, что вы приобретаете, — это такую базу, а также тех, кто ее формирует и претворяет в жизнь. Всего дюжина журналов монополизирует публикации по клиническим исследованиям, то есть основные идеи, причем эти три журнала определяют мировой академический рейтинг. У каждого из них не более трех рецензентов (которые вполне предсказуемы), дающих отмашку на публикацию статьи[316]. Можно себе представить, как легко контролировать доказательную базу.

Многие считают, что экспертиза способствует развитию науки, но это чистая иллюзия: ведь никем и никогда не было доказано ее благотворное воздействие. Выдающиеся ученые (например, Бенуа Мандельброт или Григорий Перельман) давно уже продемонстрировали ее разрушительный характер. Не имея возможности опровергнуть результаты экспертизы, мы должны видеть в ней аналог псевдонауки и псевдорелигии. Зададимся вопросом, а не является ли академическая шапочка развитием бирретты — четырехугольного головного убора католических священников? Вполне вероятно, что свое происхождение шапочка ведет именно от нее.

Если вы хотите быть как можно более объективным, не поддавайтесь искушению сдерживать свою субъективность. Именно этим во все времена занимались ученые, становясь сектантами. Единственный способ достичь объективности — это практиковать нейроэргономичное осознание своей субъективности. Речь идет о понимании работы психики в ее проявлениях, искажениях, иллюзиях, предпочтениях и страхах. В работе сознания, как и вообще в науке, нельзя противопоставлять субъективность объективности. Каждая играет здесь свою роль, именно поэтому Розенхан, Зимбардо или Милгрэм ушли с головой в свои исследования.

Но нам нравится противопоставлять одно другому, мы ведь наивно полагаем, что с одной стороны есть добро, а с другой — зло, хотя эти понятия тесно переплетаются друг с другом. Конечно, если мы умеем их различать[317]. Предназначение человека — познать мир в единстве противоположностей. Это подтверждает поэт-суфий Руми, говоря: «Ведь ты имеешь два крыла, чтобы летать». Это относится и к самоанализу, и к наблюдению — каждый человек видит мир сквозь призму своего эго. Чем оно прозрачнее, тем скорее мир предстает во всей своей глубине и в деталях. Узкое понятие науки заставляет смирять свою субъективность, а это большая ошибка: мы не только в этом не преуспеем, мы этим только ее укрепим.

К военным

Клемансо говорил в 1886 году: «Война — слишком серьезное дело, чтобы доверить ее военным». То же самое можно сказать и про технологию, а в еще большей степени про нейроэргономику. Раз уж мы используем всю свою изобретательность не во благо, а во зло, и уничтожаем все вокруг, то и себя готовы подвергнуть саморазрушению. Но человечество едино. Если левая рука будет бороться с правой, то вряд ли я останусь целым и невредимым. И не проживу хотя бы миг, если мое левое полушарие пойдет войной на правое. А если Запад пойдет против Востока, то люди вряд ли вообще выживут.

Однако исследования в военной сфере являются мощным источником вдохновения для науки и технологии. Причина в том, что эта сфера может оказывать давление такого уровня и решать задачи такого масштаба, что установка на выполнение задачи[318] всегда возобладает над догмами, косностью и тупым упорством в своей правоте. Интенсивности исследований и бурному развитию во время Второй мировой войны мы обязаны появлением GPS, полупроводников, компьютеров и ракет. Парадоксально, но именно это давление значительно увеличило реальные бюджеты[319], и организации на грани краха перестраивались легче, чем процветающие компании.