Свободный человек (памяти Андрея Амальрика)

Терновский Евгений Свободный человек (памяти Андрея Амальрика)

Евгений Терновский

Свободный человек

(памяти Андрея Амальрика)

В последний раз я видел Андрея Амальрика в Швейцарии, в Сэн-Галлене, в 1977 году. Мне запомнился моложавый, сухощавый, стройный, в элегантном сером костюме и галстуке с малиновыми разводами. Ни малейшего следа привычной советской мешковатости и провинциальной застенчивости: быстр и энергичен в движениях, внимателен и жив в беседе. Несколько резкий, но приятный голос. Как у большинства людей, десятилетиями носящих очки, цвет его глаз с трудом определим, но взгляд пристален и насмешлив. Характерный жест - увлеченный разговором или собственной, внезапно пришедшей мыслью, поднимает красивую худощавую руку - и продолжает отмечать ритм собственных фраз, как бы дирижируя собственным размышлением, как те, кто слышит музыку слова и музыку мысли.

Несмотря на десятилетия лагерей и ссылок, а также приближавшееся сорокалетие, Амальрик меня всегда удивлял юностью своего облика. Я знал его и юношей, почти подростком, с лихой шевелюрой, в неизменном зеленом свитере. Если не ошибаюсь, впервые я увидел его в ледяной Москве начала шестидесятых годов у моего знакомого А. Ч. В первую встречу Амальрик мне показался заносчивым, неприятно ядовитым в суждениях, но, несомненно, умным и даровитым. Ко мне он отнесся дружелюбно. Круг наших интересов был слишком разным: я тогда бредил поэзией, французской литературой, философией и богословием, то есть тем, что его мало интересовало. Но помню один случайный и любопытный разговор на Садовом бульваре, где мы провели несколько часов в разговоре, в котором он безоговорочно осуждал гонения на Церковь - и столь же безапелляционно утверждал, что отсутствие этого гонения ничего не изменит в советской жизни. Мысль о том, что прекращение преследования верующих брутальной властью мыслимо лишь с падением оной власти, в наши юные головы не приходила.

Затем было множество встреч, всегда случайных, как например, у художника Владимира Яковлева, где-то на окраине Москвы, в мрачном барачном строении. В небольшой промозглой комнате подслеповатый Володя, как его звали друзья, склонив набок несоразмерно огромную черноволосую голову, сидел на кровати и щурился, рассматривая собственные гуаши - в основном изображения виртуальных цветов, а затем швырял свои творения на пол. Амальрик бережно собирал их и передавал полному человеку средних лет, с изумленным выражением лица, молчаливо сидевшему поодаль. Он пугливо - если не с ужасом - осматривал яковлевскую трущобу, хотя, вероятно, не первый раз посещал бедные пристанища художников-диссидентов. Андрей продолжал пылкий разговор с отцом Яковлева, стоявшим в дверях высоким статным человеком лет шестидесяти. Начатая до моего прихода, эта перебранка сводилась, если я правильно понял, к тому, что отец радовался, что его больной сын нашел столь безобидное времяпрепровождение, как живопись, но не видел в его творениях ни драхмы искусства. Между прочим, таковым же было отношение отца Тулуз-Лотрека к своему гениальному и несчастному отпрыску. Амальрик с юношеской запальчивостью настаивал, что "нужно учиться видеть живопись", что вызвало у Яковлева-отца раздражительный поток - почти брани ("Вы знаете, молодой человек, я жил в Европе и мне известно лучше, чем вам..."). Как оказалось впоследствии, Амальрик привел к Яковлеву какую-то советскую знаменитость, то ли биологии, то ли атомной физики, которая покупала картины художников-диссидентов. Замызганное такси терпеливо ожидало ученого у барака - событие в этом пролетарском квартале столь же необычное в те времена, как императорская карета, запряженная цугом. Когда коллекционер удалился, мы отправились к ближайшему метро. Андрей увлеченно рассказывал о другом художнике, Анатолии Звереве, которого он без всяких колебаний зачислял в плеяду великих живописцев. Он собирался организовать его выставку и написать монографию о нем. Разговор продолжался на садовой скамейке близ метро. Мы расстались через час, - и снова встретились в иной стране, в ином времени и в иных пространствах, вероятно, через четырнадцать или пятнадцать лет. Почти все эти годы Амальрик провел либо в ссылке, либо в тюрьмах и лагерях, едва не умер от менингита в лагере, опубликовал на Западе несколько книг и стал наиболее знаменитым советским диссидентом, за исключением А. И. Солженицына.

Через два года после моего приезда в Париж ИМКА-Пресс организовала выступление Амальрика. Я думаю, это было зимой 1976 года. Признаюсь, что ни тема выступления, ни последовавшие за ним традиционные вопросы-ответы мне не запомнились. Помню лишь его неожиданно помпезное обращение к весьма простецкой эмигрантской публике, собравшейся в зале: "Многоуважаемые дамы и господа!" Дамы и господа дружно рассмеялись, что ничуть не обескуражило оратора.