Свирель

Спускался вечер. Домой возвращаться не хотелось, так как Карпов был уверен, что непременно сделает сцену теще или жене, если она уже дома, а это казалось ему унизительным. К тому же начиналась боль в левой стороне головы, а она доводила его иногда до такой степени нервного возбуждения, что ему хотелось буквально биться об стену или колоть голову чем-нибудь острым. И если бы он пошел сейчас к себе домой и при этом стала бы лгать ему еще и жена, то он, вероятно, не поручился бы за себя, и вышло бы черт знает что такое. Лучше уж он пойдет в гостиницу, займет там себе номер, уткнет голову между подушками и будет молча ожидать того времени, когда и на душе и в голове станет легче. Кстати, это и им, бабам, будет наукой. Они хватятся его, догадаются, в чем дело, и, быть может, в них пробудится совесть. Завтра утром, возвратясь домой, он не скажет им ни слова и посмотрит, как они с ним себя поведут.

Он взял номер, потребовал себе ветчины с горошком, но не мог ее есть, разделся и улегся в постель. Немного погодя он встал и обвязал себе голову носовым платком, а затем обвязал ее еще и полотенцем. Ах как мучительно болит голова! И если бы теперь кто-нибудь пришел к нему и сжал ее в тисках так сильно, чтобы заскрипел череп, то ему было бы гораздо легче... У его жены Таси тоже болит голова, но у нее это проходит как-то менее бурно, она выпьет фенацетину, и все... выпить ли фенацетину и ему? Кстати, тещин порошок в кармане.

Карпов развернул порошок и — обомлел. Теперь уж не оставалось больше никаких сомнений.

На обратной стороне порошка рукою тещи была написана записка следующего содержания:

«Тася. Муж твой неожиданно вернулся. Я сказала ему, что у тебя болит голова и что ты поехала к Наде насчет массажа. Он не поверил. Притворись и не выдавай меня».

— Подлая баба! — воскликнул Матвей Иванович. — О тупоголовая, низшая раса! Раса, у которой хитрость заменяет ум, у которой честности нет ни на грош! Этот тонкий голос, узкие плечи, маленький рост, эта прославленная слабость бабьего отродья — о, как я их ненавижу, как мне противна эта воровская манера так относиться к правам мужа, к семейному очагу!..

Нет, теперь довольно! С этим документом в руках он пойдет сейчас же домой, перевернет его вверх дном, он выведет все на чистую воду, и если его жена права, если все это штуки его милой родственницы, с которой он никогда не имел ничего общего и которая вот уже столько лет тяготеет над ним, над его семьей, как раковая опухоль, как ненужный, смердящий и гноящийся нарост, то он ей покажет! Он выкинет ее из дому, как жалкую тварь, как шелудивую собаку, и не будет чувствовать ни малейшего упрека совести, ни малейшего сострадания!

Он оделся и поехал домой.

С невыносимою болью в левой стороне головы, задыхаясь — от скорой ходьбы по лестнице и от гнева, он вошел к своей жене. Она сидела у письменного столика, рыжая, в красном бархатном капоте, обнажавшем ее шею и локти, и, склонившись у зеленого абажура, что-то писала.

Он подошел к ней и положил перед нею записку тещи.

— Что ты об этом скажешь? — спросил он ее и зашагал ковру.

Тася повернула к нему голову и, не поднимаясь с места, молча и серьезно стала следить за ним глазами.

— Как тебе нравится эта записка? — вновь спросил он ее.

Тася не отвечала. Она взяла записку, скомкала ее, не читая, и бросила под стол.

— Вы сегодня унизились до шпионства... — сказала она наконец. — Как это красиво! Вы стали подглядывать за своей женой, стали осведомляться о ней и о вашем сопернике у чужой прислуги... Теперь вам остается только подкупить кучера и начать перехватывать письма жены... Что ж? Желаю вам успеха...

Кровь бросилась Карпову в лицо.

— Тася! — воскликнул он. — Я встретил тебя на улице с этим господином, и если бы твоя мать не стала лгать мне...

— Ах, довольно!.. — сказала Тася. — Избавьте меня от мелодрамы...

Она встала, выпрямилась во весь рост, оперлась рукою о стол и продолжала:

— В сущности говоря, чего вы хотите от меня? Объяснений? Извольте... Я давно искала этого случая, так как скрываться от вас и воровать было тяжело и для меня самой. Вы желаете знать, люблю ли я вас? Нет, не люблю! Нисколько! Даже больше — я ненавижу вас... Впрочем, успокойтесь: я ненавижу не вас лично, а в вашем лице мне противна эта власть мужа, этот вечный страх перед вашим правом надо мной, этот кошмар в виде закона и общественного мнения, которые всегда останутся на вашей стороне. Что еще?

Карпову показалось, что под ним провалился пол.

— Значит... значит, ты любишь его? — задыхаясь, прошептал Карпов.

— Да, я люблю его... — спокойно отвечала она и опустила глаза. — Что дальше?

Все помутилось у него в глазах. Сердце его не забилось, а, наоборот, расширилось так, что, казалось, не могло уже помещаться в груди, в висках застучало, точно молотом кто-то стал бить по больной стороне головы.

— Так ты не любишь меня? — прошипел он и сделал несколько шагов вперед. — Так ты... ты любишь другого?

— Да, я люблю другого... — так же спокойно ответила она.

Он близко подошел к ней, взял ее за плечи и, сжав губы и сверкая безумными глазами, говорил: