Свирель

— Он ее и не касался вовсе, — продолжал чернобородый. — «Я, говорит, образованный человек, понимаю. Это, говорит, купцы — те, действительно, народ несообразный, а твое положение, душенька, хотя и естественно-нормальное, тем не менее вроде как болезненное». А брюхо-то у нее все растет и растет.. Видит она, что дальше-то уж не обманешь, и собралась на богомолье в Ярославль, к Николе Мокрому да к Наталье Уз-решительнице. «Отпусти, говорит, меня, Паша, богу помолиться, чтобы все лучше обошлось». А сама и думает: «Вот поеду в Ярославль, да там вату-то и сниму». Он было увязался с нею, так она его не взяла с собой, а поехала одна. Всю дорогу туда и обратно уксус пила, чтобы похудеть, а когда вернулась домой, то лица на ней не было: осунулась и вся зеленая. Муж как увидал ее, так и испугался: «Что, — спрашивает, — с тобой?» А она ему в ноги. «Прости, говорит, выкинула!» — «Как же это ты так?» — «Оступилась», говорит. Побранил он ее, да делать нечего. «Подождем, говорит, другого раза, авось тогда благополучно будет...

В это время на Волге раздался всплеск воды, точно от мельничных колес, и гулко прошумел в барже, как в раковине, приставленной к уху. Чернобородый прислушался и надел картуз.

— Кажется, мой пароход? — спросил Казанский.

— Нет, это буксир... — ответил чернобородый и вышел из рубки.

Луна была уже высоко, туман по ту сторону рассеялся, но соловьи уже не пели. Было тихо и пахло водой, а там, где по Волге играл луч месяца, казалось, текла жидкая самоварная медь. Волоча за собою четыре громадные баржи и утопая кормою в воде, шел буксирный пароход и мигал зеленым и красным глазом.

— Чьи баржи? — крикнул ему в рупор чернобородый.

— Конопаткины!.. — послышался голос с парохода.

— Беда!.. — вздохнул чернобородый. — Все чужие люди, не с кем хозяину дать знать, что застряли... А там, гляди, вода упадет, и вовсе на берегу останешься... Уж который караван проходит мимо...

Постояли немного на палубе, проводили глазами буксир и вернулись обратно в рубку. Было холодно.

— Ну и что же ваш капитан? — спросил судебный следователь.

— Да все то же, — ответил чернобородый, усаживаясь на стул и громко зевая. — Все то же, милостивый государь. Как заладил, что хочу, мол, иметь детей, так и не дал жене ни дня покоя. Дома сидит — жену пилит, разведусь, говорит, а с караваном пойдет — все письмами одолевает. Такая уж охота иметь детей. И до того он, ваше высокородие, напугал жену, что, верите ли, как его ждать, так она сейчас вату и подкладывает. Только вот приезжает он на зиму домой и видит, что она его встречает в тягостях. От ваты, стало быть. Он опять радуется, как блаженный, и не отходит от нее прочь. «Теперь, говорит, у нас будет Суворов или Минин-Пожарский! А если дочь, говорит, родится, то мы ее за хорошего человека замуж выдадим». А она-то все больше да больше ватки подкладывает, а ему и лестно. Между тем стало дело близиться к родам. Баба опять на богомолье: пусти да пусти, а он ей: нет, брат, шалишь, не пущу, а то ты там опять оступишься. Видит баба, что маху дала, что ничего тут не поделаешь, и ударилась к акушерке в заведение. Покаялась ей во всем, так, мол, и так, говорит, выручай, я тебя озолочу. Та себе на уме, быстро это дело обмозговала и говорит: спровадь куда-нибудь мужа на время, а уж мы это дело обделаем. Обрадовалась наша Машенька и давай придумывать, как бы это мужа куда-нибудь на недельку-другую сплавить? И надо же было так случиться, что в это самое время ему телеграмма из Нижнего: прибыть немедленно в контору для переговоров по делам службы. Собрался он тогда же в Нижний, а сам и наказывает жене: смотри же, береги себя, то да се, пятое да десятое, а в случае чего присылай мне в Нижний телеграмму: рожу, дескать, и больше ничего. Хорошо-с. Уехал он, а его супружница мигом к акушерке, и принялись обе за дело. А в ту пору у акушерки в заведении лежала одна деревенская женщина, по имени Федосья Норова, и ожидала приближения родов.

Нуте, так вот она, самая акушерка, и говорит Машеньке: посылай скорее к мужу телеграмму, что, мол, родишь. Машенька послала, и мигом муж тут как тут. Только что в дом, а в спальной-то, запершись с акушеркой вдвоем, сидит Машенька и орет благим матом: ой-ой-ой! Вроде как и на самом деле рожает. Муж стучится: отворите... Куда тебе! Знай себе орет! А тем временем акушерка. распеленала Федосьиного ребенка, и как только он закричал, растворила перед мужем дверь и говорит ему: «Пожалуйте-с!» Он как оглашенный вбегает в спальню, прямо к жене, видит, акушерка стоит и ребенка салом смазывает. Раскис тут наш папашенька и голову потерял, не знает, к кому и податься: то к жене, то к ребенку, то к акушерке, а слезы-то так и текут. Достал красненькую бумажку и акушерке на чай подарил. Это, говорит, вам из любезности за благополучные роды. А ей-то что? Взяла да и ушла! Молока, конечно, у Машеньки не было, и пришлось нанять к ребенку корми лицу.

— Передайте челн!..— вдруг послышался голос с того берега.

— Что это? — вздрогнул Казанский.