Свинцовый залп

— Дальний я, кормилец, аж из-под Катеринбурга, не знаю ваших делов здешних. Нашто мне твой завод сдался? Дыми, со господом, на здоровье.

— Та-ак, — удовлетворенно протянул Хрисанф. — Ну што ж, веди баржу, платой не обижу. Доволен будешь. А пока на-ка задаточек, на водку, — протянул он старику серебряный целковый. Но старик не шелохнулся. Хрисанф удивленно повел глазами и увидел сгорбившегося главного приказчика, видимо, желавшего что-то сказать, но от испуга только бормотавшего неразборчиво под нос.

— Ну, чего гугнишь? — прикрикнул на него Хрисанф. — Язык отнялся?

— Да он слепой, Хрисанф Яковлевич, лосман-то.

Хрисанф присмотрелся внимательно к старику и понял причину каменной неподвижности его лица, хрустальной пустоты его глаз. Тонкая складка безгубого рта Хрисанфа сжалась в углах. Увидев это, приказчик задрожал крупно, словно ехал по ухабам.

— Вы што ж, потешки строите? — спокойным, но зазвеневшим внезапно голосом спросил Хрисанф. — Издеваться задумали? Слепого лосмана подсовываете? А ты, пес, — повернулся он к приказчику, — видно, по Сторожевой башне да Маягызовой лапше соскучал?..

— Годи, кормилец, — тихо перебил Хрисанфа старик, — не гневись напрасно. Зачем мне глаза, коли я и без них Чусовую вижу, по рокоту ее волн скажу, где какой остров, нанос, старица аль рукав находится. Дай мне только помощника поглазастее, на всякий случай. Ведь я только два года назад глаза потерял, божьим попущением темная вода подступила.

— Да ты очумел, старик! — крикнул Хрисанф. — Барку-то по Чусовой вести — не кадеей[7] вашей махать!

— Знаю, кормилец, говорил же я тебе, сорок годов на этом стою. Знаю и то, что с Чусовой не шути, головой ответишь. А мне еще пожить хоцца, винца с хлебцем попить. Не сумнись, в целости твою барочку доведем.

Хрисанф в раздумье отошел к окну. Окинул взглядом почерневшие, обтаявшие вершины гор и хребтов. Тоскливая мысль защемила сердце: «Буйствует весна, дружно идет. Еще день-два — и паводку конец».

Повернулся решительно:

— Веди! На бойца напорешься и сам там голову сломишь…

— Сроду со мной этого не бывало, кормилец. А только теперь другой разговор будет. Коль ты мление имеешь, што убью я баржу твою о камни, езжай со мной сам, без тебя не поеду. Ты как бы свидетелем будешь.

Хрисанф затаил дыхание. Нюхом старого, травленного зверя почувствовал он какую-то ловушку. Потому и замедлил с ответом. Как осторожный зверь, боялся сделать решительный шаг, боялся опустить ногу — не щелкнул бы зловеще капкан. А тут еще ворошит сердце взгляд мальца, взгляд ясный и блестящий, как у хищной птицы. И тесьма его бровей изогнулась в таком знакомом изломе, как будто в вечной напряженной мысли. «Но где я видел вот такие же глаза?»

— А этот малец-то кто? — спросил равнодушно Хрисанф. — Кровный твой иль просто поводырь?

— Внук родной, кормилец!

— Любишь, чай, его?

— А для ча и не любить? Малец ласковый, опять же кровь своя.

— Ну ин ладно, дед, — решительно сказал Хрисанф, — исполню твою дурацкую прихоть, поеду с тобой. Но и у меня условие — внука с собой бери. Вот те и помощник, благо у него глаза-то, как… у ловчего ястреба. И знай, старый хрен: все время пистоль наготове у меня будет. Коль што неладное замечу — первому внуку твоему башку прострелю…

— Стреляй ладом! — сурово откликнулся старик. — Промашки, гляди, не дай.

— Грозишь, старая ветошь? — стиснул кулаки Хрисанф.

— Ты начал, хозяин! А я отвечаю.

Хрисанф усилием воли потушил бешенство. Провел по лицу рукой. Вздохнул:

— Ладно, после поругаемся. И чего это мы? Так согласен на мое условие?

— Согласен, хозяин. Когда едем?

— Завтра утром, пока вода ярая, спешить надо. Иди, облаживай барку…

Спускаясь с крутой лестницы господского дома, малец шепнул старику:

— Деду, говорил я — не узнает он меня. А ты пужался.

— Нишкни, Николаша, — сдавил старик плечо мальца. — Пронесло! Не догадался, душегуб, што волка-то убил, а зубы остались…

5

На следующий день, еще совсем на брезгу, гудела уже заводская пристань человеческими голосами, гремела топорами и молотками. Заканчивали последние работы, облаживая барку в дальний поход. Весь заводской поселок высыпал на проводы, даже ребятишки человечьей крупой облепили пристань.

Чусовая, злая и взъерошенная, играла в лучах зари малиновыми и синими струями. Видимо, где-то в верховьях прошел первый весенний дождь, и река, без того вздувшаяся вешними водами, совсем освирепела, глухо рокотала в каменном своем ложе, крутила ошалело омутами, водоворотами и выбрасывалась на берег злою, рассыпающейся в пену волной. По стрежню плыли оторвавшиеся лодки, снесенные бани, будки, мостовые брусья, бревна. Вон водоворот завертел необхватный мостовой брус, с сосущим свистом втянул его под воду и выбросил снова на поверхность, да так, что брус вылетел стоймя, словно кто ударил по нему снизу. Время от времени по реке пролетали валы особенно большой силы. Это с заводов, расположенных выше по Чусовой, выпускали в реку воду из запасных прудов, опасаясь за целость плотин. Такой вал, взгорбившись, вздуваясь на сажень и выше, пролетал по реке, откинув назад белую гриву пены.