Свингующие пары

Мелькали белые меховые сапоги моей жены – я не запоминал названия, хотя они были в моде который год, что-то, связанное с собаками и зимовками, и у меня не было уверенности, что на обувь и правда не пошла пара-тройка роскошных ездовых псов, – и яркая куртка Лиды, чересчур простенькая с виду, чтобы быть таковой. Слушая разговор Алисы с кем-то из подруг, я узнал, что подкладка этой самой куртки была разработана чуть ли не в научно-исследовательском институте космических изысканий. Грела она, будь здоров. Я знал, потому что до наступления зимы возил Лиду, – прихватившую эту куртку, – в наш с Алисой загородный дом на берегу реки. И хотя был ноябрь, – и листья до конца не осыпались, и снег, прятавшийся в небесах до поры до времени, еще не решил осторожно осыпаться оземь, – в доме все равно было холодно. Я посадил Лиду на заднее сидение автомобиля, и укрыл ей ноги ее же курткой, а когда мы приехали, и я с трудом припарковался на пустой улице, где ветер печально, – словно прогуливающий уроки студент, – гонял банку из-под пива, и я открыл дверцу, и вынул Лиду, буквально на руках, то ощутил тепло ног. Горячая, как печка. Значит, куртка славно греет,сказал я, и отнес Лиду в дом на руках, пинком закрыв дверь. Я не боялся – в этом поселке зимой почти никто не жил, а редкие сторожа постоянно путали владельцев домов. Так что я и дверь в дом прикрыл ногой же – просто захлопнул, – и донес Лиду до постели, хотя это стоило мне многого. Моя любовница, в отличие от жены, женщина крупная. У нее крепкие, толстые ляжки, – приговаривал я, сдирая с Лиды колготки, – тяжелый, пышный, налитый зад, молочной полноты груди, крепкие, как ранняя кукуруза. Я сжимал их, глазам не веря – как бы сильно я это не делал, на груди Лиды не оставалось ни пятен, ни синяков. Я попросту не мог ухватить кусок кожи с груди, потому что грудь – как и бедра, как и ляжки, – была литой. Попытаться ухватить на ней кусок плоти было все равно, что проделать то же самое с бицепсом культуриста. Она вся была мраморная, литая, цельная, большая.

Сейчас, глядя на толстоватые ноги, резвившиеся под массивным задом, – Лида все пыталась дать подсечку моей жене и повалить Алису на снег, – я вспоминал тот легкий запах разложения, цветочной гнили, что почувствовал, содрав с нее колготки и белье, и проскользнув лицом мимо бедер к стопам. Если бы мы были в городе, я бы погнал Лиду в душ. Но в этом летнем доме воду нужно было бы греть, а мы слишком торопились.

Так что я просто позволил себе насладиться запахами палой листвы.

Аромат грибниц, шорохи вдали, и писк лисенка, потерявшего мать, плеск реки, звон колокольчиков, которые предприимчивые пастухи приладили к дверям овчарен, рассыпанных на том берегу реки, на высоких холмах, с которых наш поселок, – разбитый на ровном берегу, – должно быть, выглядел просто схемой для спортивного ориентирования.

Колокольчики звенели от ветра, а когда дверь овчарни кто-то пытался открыть, начинали просто дребезжать. В таких случаях слышны становились спустя какие-то минуты, протяжные крики людей, свист и пощелкивание. Волков у нас уже лет сорок как не водилось, люди овец не воровали, так что, – чаще всего, – это или кто-то из стада пытался выбраться наружу, или бродяга хотел погреться. Мы слышали все так, как будто сами были на том берегу, хотя не вышли из дома ни разу. Я навалился на Лиду сразу же, как только раздел, и, – хотя буквально вымесил всю без остатка, – не нашел ни малейшего признака покраснения. Как она отличалась от Алисы! Та покрывалась ранами Христовыми, настоящими кровоподтеками, стоило мне коснуться кожи. Она даже как-то запретила мне посещать спортивный зал, потому что от штанги мои руки потеряли чувствительность, и я слишком сильно сжимал. Само собой, после она высмеяла меня за то, что я поправился. Кроме шума наверху, и легкого запаха немытого тела – Лида и потела, и пахла, и ела, и все это как мужчина, в отличие от Алисы, – я запомнил еще, как она неловко пыталась поднять ноги. Слишком большие для того, чтобы я мог покойно сложить их за спиной. Мне ничего не оставалось сделать, кроме как перевернуть ее. Она сказала – не жалуясь и не смущаясь – что поправилась, и это создает определенные неудобства. З ато сиськи у тебя стали поистине гигантскими,сказал я. Это входит в число неудобств,сказала она. Брось, мне нравится,сказал я. Потом меня осенило.

Ты случайно не беременна,сказал я.

Нет,сказала она, но если что, сообщу.