Свидетели

Оставалось назначить последнего присяжного, и Ломон, решившись, наконец, повернуться к подсудимому, встретился с устремленным на него взглядом. Почему этот человек так его тревожит? Ни отворачиваться, ни опускать глаза Ломон не собирался. Ламбер, должно быть, уже давно наблюдавший за судьей, в упор, не мигая, разглядывал человека, от которого в огромной мере зависела его судьба.

Подсудимому тридцать два года, он худощав, но мускулист и крепко сбит: волосы у него густые, глаза карие, дерзкие, даже наглые. Ламбер сидел между двумя жандармами в форменных кепи с галунами, однако не выглядел ни испуганным, ни подавленным; напротив, вид у него был такой же непринужденный, как у большинства присутствующих. Когда он не улыбался, лицо его принимало презрительно-ироническое выражение.

Присяжные, не выбранные по жребию, а также получившие отвод, неохотно покидали зал: свободных мест не было. Семеро отобранных, среди них г-жа Фальк в черном платье и маленькой шляпке с пером, рассаживались на скамье присяжных.

Ладони у Ломона взмокли. Сейчас он уже не сомневался — это грипп. По залу пополз шепоток; Ломон стукнул молотком по столу, вытер платком лоб и, повернувшись к Ламберу, задал первый вопрос:

— Ваше имя и фамилия?

Адвокат Жув повернулся к подзащитному и знаком показал — надо встать.

— Ламбер, Дьедонне-Жан-Мари.

— Год и место рождения?

Началось традиционное установление личности подсудимого, и ответы на вопросы следовали так же неуклонно, как во время богослужения за стихом Писания следует молитва.

Ламбера побрили перед самым заседанием: за ушами у него еще остался тальк. На нем был темно-синий костюм — в таких крестьяне ходят по праздникам, и Ломон подумал, что обут он, наверно, в желтые ботинки.

— Фамилия и род занятий вашего отца?

— Ламбер, Огюст Рене, рабочий-прядильщик.

— Он жив?

— Не знаю.

— Не знаете, жив ли ваш отец?

— Последний раз я видел его в Рубэ лет пятнадцать назад; с тех пор мы не встречались и писем друг другу не писали.

— Имя вашей матери?

— Мари Ламбер, в девичестве Ле Клерек.

— Она жива?

По залу прошло легкое движение — все с интересом ждали ответа.

— Наверно. С чего ей помирать?

— Но вы не уверены в этом?

— Нет.

— Ваша профессия?

— Механик в гараже Юло и Сандрини на Бордосской улице.

— Вы женаты?

На какое-то мгновение Ламбер заколебался, но, чувствуя, что публика буквально смотрит ему в рот, повернулся к залу и с вызовом бросил:

— Вдовец.

— Дети у вас есть?

— Нету.

Шли еще обычные формальности, но атмосфера в зале уже накалилась. Жув, чувствуя это, беспокойно ерзал на своем месте.

— Садитесь.

Теперь председательствующий обращался к адвокату с традиционным предупреждением:

— …вы не станете говорить ничего, что было бы против вашей совести и закона, и доводы свои будете излагать, соблюдая благопристойность и сдержанность…

Длинный нескладный Жув, рыжеватый, уже начавший лысеть, в очках с толстыми стеклами, опустился, словно школьник, на скамью, утвердительно кивая головой. Ему, наверно, еще тридцати нет, и это его первое серьезное дело: сегодня он, если Ломон не ошибается, впервые выступает защитником в уголовном суде.

Жозеф, старый, опытный судебный пристав, подойдя к присяжным, дал им знак встать, и Ломон произнес перед ними предусмотренное законом наставление:

— …клянетесь перед богом и людьми…

Формулу присяги он прочитал на память.

— Когда назовут вашу фамилию, поднимите руку и внятно отвечайте: «Клянусь!»

Вдруг по залу пробежал неуверенный нервный смешок: г-жа Фальк, глядя в глаза председательствующему, высоким, пронзительным голосом выкрикнула:

— Клянусь вам, господин судья!

Затем секретарь начал читать постановление о передаче дела в суд и обвинительное заключение. Читал он торопливо, монотонно, понимая, что никто его не слушает; люди из первых рядов оборачивались посмотреть, кто сидит сзади, приветственно махали знакомым, и только подсудимый, положив обе руки на барьер, пристально всматривался в лица присутствующих.

Фриссар, наклоняясь к Ломону, прошептал:

— Когда вы собираетесь объявить перерыв?

Большие электрические часы на противоположной стене, прямо над дверью, открытой из-за публики, заполняющей коридор, показывали одиннадцать.

— Думаю, около половины первого, — ответил Ломон, прикрыв рукой рот.

Оба документа, которые сейчас читали, Ломон помнил почти дословно. Присяжные, знакомые с обстоятельствами дела по газетам, тоже не слушали секретаря, однако изображали внимание — один из них даже делал какие-то заметки.

И вот постепенно, словно в редеющем тумане, среди публики, казавшейся сперва безликой массой, начали выделяться отдельные лица — кое-кого в зале Ломон уже узнавал. В первом ряду, например, возле какой-то полузнакомой дамы (имени ее Ломон не помнил) сидит г-жа Фриссар; вид у нее важный, словно она делит с мужем всю значительность его положения. Г-жа Фриссар была в каракулевом манто, на коленях у нее лежала газета: в театре так держат программку.

В зал заглянули несколько адвокатов, некоторые даже в мантиях: им предстояло сегодня выступать на других процессах. Почти все они стояли у дверей комнаты для свидетелей.