Свидание в Брюгге

Ему было не по себе: в них таилась какая-то угроза ему — зомби! Вот-вот, африканские зомби, кладбищенские призраки, выбравшиеся на свет божий, чтобы леденить душу честным людям и наводить на них порчу. Даже привыкнув к холодному рационализму современной науки, — хотя и в ней есть много случайного, бездоказательного и эмпирического, — Робер тем не менее не мог отрешиться от давнишних представлений, не мог забыть предрассудков, суеверия и страхов, роем круживших вокруг безумия, на которые люди веками пытались воздействовать силою волшебства. Трое зомби. Может, они притворяются, что спят. Слишком неестественно они храпят. Трое зомби. Робера приводило в отчаяние, что он здоров физически и душевно, он стыдился своего здоровья. Зомби, любивший мелкую рыбешку, зомби, вознамерившийся убить родного отца, и зомби, все еще шагавший по дорогам войны. «Война — War — Krieg — Ли-пу-пу». Слова Жироду обосновались в его мозгу с неумолимостью мазутного пятна на воде. Как где-нибудь на канале. На канале, по которому прошла война. На Энском канале. «Ли-пу-пу». Военные зомби. Krieg War. «Безумная Марго», сметающая все на своем пути. «Безумная Гретха» Брейгеля. А здоровый дух пускал зеленые побеги. «Современные страны, достаточно ли вы электрифицированы? Электрификация прежде всего!» А здоровый дух оттачивал свои стрелы: «Жить только в двадцатом веке. С его идеологиями, его мировыми войнами, его службой быта, его электрошоком…»

Мысль вылилась в слова:

— Нужно бы учредить отдел электрошока в «Службе быта».

Оливье фыркнул.

Вошел четвертый кандидат. И с ним быстро разделались. И все хорошо налажено. Все четко. Теперь четыре человека смотрели сны на складных кроватях у них за спиной.

К ним присоединился еще один.

Прямо призывной пункт! И никакой разницы между «призывниками», только одни боятся чуть меньше, другие — чуть больше, одни сразу ложатся, а другие выжидают чего-то. Одним больше вольют несдоналя и дадут тока, другим — меньше. Зала превратилась в дортуар. Храп, у кого с присвистом, у кого с гудением, сильный и слабый, перекрывал неприятное гудение бегущего к электродам тока.

Эгпарс, в белом халате, с воспаленными глазами, стоял, скрестив руки, похожий на сказочного музыканта, извлекавшего звуки из диковинного органа, у которого вместо труб были человеческие тела.

«Да что это я», — одернул себя Робер; однообразное повторение одних и тех же движений загипнотизировало его.

Каждый раз как открывали дверь, в комнату врывалась мелодия, то беззаботно-веселая, то задумчивая и грустная. Сейчас звучало танго Ревность. Ревность… Танго-ослепление. В дверь под звуки танго скользнул человек. Усатый санитар насвистывал что-то себе под нос. Один ковырял в зубах — папа Карло в сумасшедшем доме; двое других оживленно беседовали на своем гортанном языке. Эгпарс что-то сказал им по-французски. Они ответили тоже по-французски. Странная она все-таки, эта страна, такая же двойственная, как образы, рожденные воображением Португальца. Дверь за больным захлопнулась, оторвав кусок мелодии.

На пороге стоял Ван Вельде.

Во фламандском языке слово «ван вельде» означает светский человек или что-то в этом роде. «Готовый символ», — пронеслось в голове у Робера. Будь такая возможность, он сделал бы отличную передачу — только на игре ассоциаций.

Робер видел Ван Вельде лежащим и совсем раздетым. Сейчас он, во-первых, стоял, а во-вторых, стоял, слегка покачиваясь, в пижаме. А это меняло все. Этого-то Робер и опасался. Ван Вельде был совсем не высок. Маленький и рыжий. Маленький, рыжий, да еще с кривыми ногами. И ходил, как шимпанзе. Шел «на бреющем полете». Но Ван Вельде ни о чем не подозревал. Он машинально переставлял ноги, ведомый двумя меднолицыми верзилами. Он никого не узнавал, и весь его вид выражал полную отрешенность. Был такой миг, когда он встретился глазами с Робером, и в его зрачках зажглась какая-то искра.

«Может, он узнал меня? — подумал Робер. — Возможно ли? Чтобы он узнал меня, а я все еще присматриваюсь, я все сомневаюсь и не доверяю сам себе. Бреющий полет… Бреющий полет… Да. Его прозвали „Бреющий Полет“, я хорошо помню. Но кого именно прозвали?»

Он энергично помассировал себе лоб.

Предварительное испытание длилось дольше, чем у других. Эгпарс смерил артериальное давление, приложил несколько раз к груди стетоскоп: проверял сердце.

Робер понял, что Эгпарс все еще взвешивал шансы, прикидывал в уме, велик ли риск, и еще он понял, что эта последняя минута решала судьбу Ван Вельде. А судьба была здесь, незримым гостем Марьякерке.

Эгпарс медленно поднял нахмуренный лоб, медленно воздел к небу обе руки ладонями вверх, и, так как главврач был католик, этот жест мог означать только одно: «Господи, смилуйся».

И все пришло в движение.

Ван Вельде трепали, словно чучело на военных занятиях, где ему мнут бока и вспарывают брюхо. Правда, эти манипуляции носили вполне миролюбивый характер, однако было в них что-то, отчего больно сжималось сердце, тем более что человек, которого вертели и бросали, как куклу, оставался абсолютно безучастным.