Свидание в Брюгге

И тут храм огласило торжественное песнопение. Сперва неуверенные, голоса постепенно набирали силу. Пело шесть человек — пятеро больных и Оливье, на целую голову возвышавшийся над хором. Безбожник Оливье неистовствовал, похожий на персонаж с полотна Мемлинга. Они вдохнули жизнь в старый рождественский тропарь, который Фландрия помнила гнусавым и безрадостным. Так, должно быть, исполнял его когда-то герой фландрской хроники Тиль Уленшпигель со своим другом Ламме, и Клоас, и нежная маленькая Неле, — Тиль, король гёзов, вечный страж свободы.

Робера потрясли эти голоса, в которых слышалось биение сердца; казалось, чужой язык сообщал им еще большую мужественность, а болезнь исполнителей — еще большую отрешенность. Потом они спели на французском языке гимн пилигримов, тоже пришедший из глубин веков, но так не похожий на предыдущий: ритм был скачущий.

Голос Оливье взметнулся ввысь и парил, пока к нему не присоединились звуки фисгармонии. Потом хор повторил незатейливые вирши, усердно, до смешного, выделяя ударные гласные и нажимая на согласные:

Ясли стали домом
Нашему доброму богу.
Все туда мы побежи-им,
Побежим быстрее.
Все туда мы побежи-им,
Побежим быстрее,
Побежим, побежим
Под убогий кров.

Лицо Робера осветила улыбка, его душа наполнилась нежностью и снисходительной жалостью. Как непритязательны эти слова, какие они шаловливые и вместе с тем полные высокой страсти. Оливье наслаждался переливами своего чудесного голоса, вел мелодию:

Пусть каждый сердце отдает,
Священным пламенем, пылая.

И ансамбль подхватывал:

Святые — святые, святые,
Свят-тые,
Свят-тые,
Святые дары
Иисусу Христу мы подносим.

«Какие просветленные у них лица, — думал Робер, — с каким чувством они поют, отчаяние и мольба слышатся в их голосах». Его словно обдало теплой волной, и сердце сжалось от боли.

Служба была в разгаре. И когда Робер услышал на фламандском первые слова песнопения, которое распевали немцы — тогда, семнадцать лет назад, — их Heilige Nacht, он понял: это рука судьбы свела события двух времен, намеренно поставив их рядом, и ему никогда от них не уйти.

Повернувшись к своей пастве, священник широко взмахнул рукой, будто одаривал ее.

Ite, missa est.[20]

И блекло-сиреневая толпа выдохнула:

Deo gratias.[21]

— Было бы за что, — прошептал Оливье, неизвестно как очутившийся рядом с Робером.

Робер вышел, а следом за ним Оливье. Все так же, кружась, падал снег. Они подождали Жюльетту с Лидией и Домино. Девочка робко взяла отца за руку, ошеломленная тем, что открылось ей в эту волшебную ночь.

Может статься, она будет впоследствии, вспоминать об этом празднике как о самом чудесном, событии ее детства! Эгпарс присоединился к ним, а больные в сопровождении санитаров отправились по палатам.

— Свят ты, свят ты, свят ты… — напевала Домино. — Мам, послушай, научи меня этой песне, которую дяди больные пели.

— Хорошо, — ответила Жюльетта.

У нее на глаза навернулись слезы.

— Ну что скажешь? — обратился Оливье к другу. — Неплохое рождество я вам устроил? До чего невинно и наивно!

— Но почему-то никому из нас не было смешно.

— А в мои расчеты и не входило вас смешить. Я только думаю, может, все-таки эта непосредственность сохранится у людей, чьи дети полетят на луну.

— Медам, — произнес Эгпарс, — если вы желаете осмотреть больницу — сегодня самый подходящий момент: я собираюсь навестить моих больных и поздравить их с праздником.

Обе женщины, хоть и не признавались в этом, страстно мечтали заглянуть за толстые кирпичные стены. Дома Жюльетта уложила в постель сонную Домино, а та еще полюбовалась елкой, стоявшей у ее кроватки, и вскоре заснула.

Ярко светились окна в больнице. Эгпарс шел впереди, — халат он снял и накинул на плечи пальто, — женщины семенили сзади, держась друг дружки; Эгпарс вел их нескончаемыми коридорами и залами, где стояли красиво убранные елки и возле них — ясли. Служащие принарядились, надели сверкающие белизной халаты, тщательно причесались. На многих больных были праздничные костюмы. Теперь их уже нельзя было отличить от клиентов Счастливой звезды. Репродукторы не смолкали ни на минуту, мелодии сменяли одна другую, но этих Робер еще не слышал, — в программу теперь включили церковные песнопения, исполнявшиеся на фламандском языке.

Большинство больных отдавали себе отчет в том, что справляется рождество, но до сознания некоторых это не доходило. Кое-кто спал: они отвергали праздник; одни играли в карты, другие сидели в напряженных выжидательных позах. Сердце сжималось смотреть на них, на их лица, где бури, потрясшие души, оставили глубокие борозды, — но лица выражали надежду, вопреки всякой надежде.