Свидание в аду

За другим столом царствовала Памела Рокаполли; прижимаясь коленом к колену Жан-Ноэля, она хищно скалила зубы; глубокий вырез платья позволял видеть ее полную грудь. Она говорила только по-английски, хриплым голосом, но временами у нее прорывались резкие ноты, словно в горле рвались голосовые связки. Она вся извивалась, закидывала голову, казалось, еще минута – и она начнет раздеваться.

Жан-Ноэль тоже опьянел. «Эта женщина чудовищна и вместе с тем хороша, – думал он. – Она потому и хороша, что чудовищна… Она чудовищно хороша…» Неожиданно для самого себя он громко сказал:

– Вы очень красивы.

– No, I’m ugly, – ответила Памела. – I was born ugly, and I’ll die ugly. But I’ve been to bed with more men than any beautiful woman[61].

И, вцепившись накрашенными ногтями в бедро Жан-Ноэля, Памела с удивительным бесстыдством подробно объяснила ему, что именно составляет ее неотразимую привлекательность для мужчин. Жан Ноэль покачивал головой с видом знатока и опытного человека. Щеки его пылали, и он не переставая пил, стараясь погасить вином пламя, зажженное отнюдь не жаждой.

Слуги подливали вино уже опьяневшим гостям и убирали со стола. Чем больше люди хмелели, тем громче звучали их голоса. Карлик Констанции Уэйбах, устроившийся на ковре, излагал теории Кьеркегора[62] лорду Пимроузу, который, беседуя с ним, так низко наклонился к своему собеседнику, что сполз с кресла и коленом почти касался пола; в руке англичанин держал большой бокал золотистого шартреза.

Великанша, глаза которой были почти на уровне люстры, объясняла немецкому писателю Отто Лутвайнгелю, в чем именно видит она поэзию бродячих цирков. Давилар, богатый португальский судовладелец, со слезами в больших собачьих глазах рассказывал о своей помешанной дочери, которая царапала ногтями лица матросов его яхты и разрывала на клочки атласную обивку своей каюты.

Лидия де Сальвимонте бросала злобные взгляды на Памелу Рокаполли, завладевшую вниманием Жан-Ноэля. Она было попробовала заговорить с юношей, но тот, небрежно ответив ей что-то, повернулся к своей соседке.

– Как вы ее находите? – спросила старая герцогиня у венгерского астролога, кивнув в сторону Памелы.

– Женщина, отмеченная одновременно знаками Венеры и Плутона. Подобные натуры попадаются на удочку людей, отмеченных знаком Меркурия, – ответил двойник Людовика XVIII.

– Но челюсти, дорогой граф, вы только взгляните на ее челюсти! – воскликнула старая герцогиня. – Такие встретишь не у всякой обезьяны в зоопарке.

Джиджи Рокаполли, элегантный, учтивый, с изящными манерами, но совершенно бездушный, был единственным трезвым человеком в этой компании; он наблюдал за гостями, ловил неосторожные признания и забавлялся от всей души. Один лишь он заметил, как Памела довольно ловко увела из салона Жан-Ноэля, восхищенного и порабощенного ею; Джиджи лукаво подмигнул жене.

Через несколько минут к нему подошел Бэзил Пимроуз; хлопая глазами и бессмысленно улыбаясь, он шепнул ему на ухо несколько слов.

– Разумеется, дорогой друг! Пойдемте, я сам покажу вам дорогу, – ответил Джиджи, пропуская гостя вперед и направляясь вслед за ним к ванной комнате.

Пимроуз слегка пошатывался, он отворил указанную ему дверь и тут же, отпрянув, захлопнул ее. Посмотрев на Рокаполли, англичанин понял, что тот тоже успел разглядеть потрясшую его картину.

– Прошу вас, не входите, – воскликнул повергнутый в ужас Бэзил, прижавшись спиной к двери и раскинув руки; поза его была одновременно рыцарственной и жалкой.

Если бы Рокаполли захотел войти в ванную, ему пришлось бы оттащить Пимроуза. В эту минуту Бэзил думал лишь об одном: спасти Жан-Ноэля от побоев, избавить его от позорного и громкого скандала.

– Не будем мешать молодым людям забавляться, ведь удовольствия – такая редкость, – проговорил Джиджи Рокаполли с удивительным равнодушием. – Если хотите, я провожу вас в другую туалетную комнату.

15

На следующий день лорд Пимроуз объявил своим друзьям, что он слишком «перебрал» за обедом.

– Думаю, что особенно мне повредил шартрез, которым я закончил вечер… Ведь я никогда не пью ликера, – говорил он.

Пимроуз не сказал Жан-Ноэлю ни слова о том, что он увидел в ванной. Но одна и та же картина неотступно стояла у него перед глазами: эта «ужасная женщина» уперлась спиной в умывальник и запрокинулась назад, а Жан-Ноэль… Жан-Ноэль даже не услышал, как отворилась дверь, Жан-Ноэль ничего не видел, кроме этой женщины…

«Но как достанет у меня духа упрекнуть его? После того, что произошло между нами, – говорил себе Пимроуз, – это было неизбежно. Раньше или позже он должен был увлечься какой-нибудь женщиной… Господи, сделай так, чтобы я меньше страдал! Господи, предаю себя в милосердные руки Твои».

И лорд Пимроуз дал обет посетить все церкви Венеции – по пять церквей ежедневно; это паломничество, придуманное им самим, позволило бы ему вновь увидеть любимые полотна и фрески, начиная с картины Карпаччо[63] в часовне Святого Георгия.