Святые в истории. Жития святых в новом формате. XVI-XIX века

В отношениях с людьми это тем более было видно на каждом шагу.

«Если это – человек, имеющий какое-нибудь значение, то хозяин следует за ним до ступенек; если же это – человек еще более знатный, то хозяин провожает его и дальше, принимая во внимание и соблюдая достоинство каждого» («Записки о московитских делах»).

Впрочем, афонскому монаху Максиму и его помощникам первое время некогда было вникать в особенности старомосковского менталитета: они с утра до вечера были загружены «выправкой» богослужебных книг.

Афонцев разместили в придворном Чудовом монастыре, назначив на довольствие от царской кухни, и создали все необходимые условия для работы. Одной из первых книг, предложенных им для перевода, стала Толковая Псалтырь.

Работа осуществлялась таким образом: Максим Грек переводил текст с греческого языка на латынь, затем его помощники, в числе которых были владевшие латынью русские переводчики из Посольского приказа Дмитрий Герасимов (Митя) и Власий Игнатов (Влас), переводили его на язык старославянский.

После этого за работу принимались писцы: знаменитый книгописец того времени Михаил Яковлевич Медоварцев, из новгородцев, и монах Троице-Сергиева монастыря Селиван (Силуан), – от них требовались внимательность и красивый почерк.

В этой группе образованных, начитанных людей Максим Грек выделялся своими энциклопедическими познаниями в различных науках и пользовался большим авторитетом. «И много от человек нынешнего времени отстоит мудростью, разумом и остроумием», – напишет о своем наставнике троицкий монах Селиван.

Великий князь московский Василий III и его подданные относились к Максиму Греку с большим уважением.

В «Сказании о Максиме иноке святогорце Ватопедской обители» неизвестного автора рассказывается, что однажды Василий III пригласил афонца Максима в царское книгохранилище, чтобы показать ему редкие и дорогие греческие книги. Некоторые фолианты за много лет до этого были преподнесены в дар его предкам, великим московским князьям, другие куплены в Царьграде за большие деньги. Но афонского монаха больше всего впечатлило другое: бесценные рукописи лежали на полках, изъеденные молью, покрытые пылью и плесенью. За сто лет их не то что никто не переводил, но, похоже, даже к ним не прикасался.

При виде книжных сокровищ афонский монах застыл «в многоразмышленном удивлении» и сказал царю, что нигде, даже у греков, он никогда не видел такого собрания редких рукописей. Наверняка Василию III было приятно слышать такие похвалы. Максим Грек высказался и по поводу паутины и моли; он напишет об этом в «Послании московскому великому князю Василию III по поводу завершения перевода Толковой Псалтыри»: «Сие и ныне воистину воздвиже твою державу к превожению толковании псалмов, по многа лета в книгохранилище заключеных бывших, и молем единым в яд предлежавших, человеком же никою ползу подавших».

А кому понравятся подобные замечания? Не могли ли они стать первой трещиной в отношениях Максима Грека с властным московским государем?

Далее «Сказание…» повествует, что афонский монах Максим получил высочайшее дозволение посещать царское книгохранилище. С того времени он все свободное время проводил среди рукописей, составляя опись греческих книг («имена книгам тем явственно сотворил») и делая некоторые переводы, причем «без всякой цены, даром».

Когда перевод Толковой Псалтыри с греческого языка на старославянский был с успехом завершен, текст отослали на рассмотрение московскому митрополиту Варлааму, который высоко оценил его уровень и похвалил переводчиков.

В «Послании Максима Грека князю Василию III.» монах еще раз поясняет значение своей работы и просит отпустить его обратно на гору Афон:

«Мне же и находящимся со мною братьям благоволи за весь труд наш даровать просимое нами возвращение в Святую Гору, и этим избавить нас от печали долгой разлуки. Возврати нас опять сохранно честной Ватопедской обители, давно нас желающей и ожидающей нашего возвращения, как бы птенцов, питаемых ею».

В последней части послания поневоле обращает на себя внимание умоляющая интонация

Максима Грека – он как будто предчувствует, что его могут и не отпустить. Или уже о чем-то догадывается?

Ответ из дворца не заставил себя ждать: двум афонским монахам, его спутникам Лазарю и Неофиту, великий московский князь разрешил вернуться на Афон, а Максиму Греку было велено остаться в Москве для новых переводов.

Как-то позабылось, что в грамоте на Афон Василий III просил прислать ему книжного переводчика «на время», да и то, если тот «захочет потрудиться на Руси».

Проводив афонцев, Максим Грек принялся за перевод толкований на Деяния апостольские.

К тому времени в Москве вокруг него сплотился кружок русских людей, жаждущих просвещения, как писал о таких князь Андрей Курбский – кто был «гладом духовным истаеваем».