Но в пучину революционной жизни Вилем ринулся столь решительно, с такой прямолинейностью и бескомпромиссностью, что очень скоро восстановил против себя большинство односельчан. Многие стали отходить от него. Он отрекся от них, но не отступил. Некоторое время — кстати, оно было чрезвычайно богато всяческими событиями — он даже возглавлял сельскохозяйственный кооператив, созданный им вопреки воле поречан, но при значительной поддержке из Павловиц. Михалу тогда пришлось худо, хуже, чем кому бы то ни было; Вилем едва не пустил его по миру. Когда через год кооператив развалился, Вилем был убежден, что причиной этому были происки недругов и случайное стечение совершенно непредвиденных неблагоприятных обстоятельств. Не понятый односельчанами, он пал в их глазах и на какое-то время оказался не у дел.
Когда позже вновь был создан кооператив, председателем его поречане избрали Михала. И Михал, который долгое время даже слышать не хотел о совместном хозяйствовании — он жил почти как отшельник, и многие считали, что он как крот зарылся в землю, — принялся за дело с изумившей всех энергией и добился поразительных успехов.
В Поречье заложили новые виноградники и персиковый сад, стали выращивать великолепные овощи. У шоссе, ведущего в Павловицы, построили новый хозяйственный двор. В кооперативе появилась и небольшая птицеферма; были свои тракторы, на которых зимой возили лес с лесоразработок на лесопилку в Павловицы.
И вот почти в самом начале этой поры, означавшей поворот к новой жизни, произошло событие, которое взволновало и озадачило большинство поречан, вызвало у них недовольство, сомнения и на какое-то время даже поколебало веру в нового председателя. Михал стал сотрудничать с Вилемом. Сначала, правда, несмело, неуверенно. Но все равно — как мог Михал позабыть старые обиды, преодолеть свою злобу? Почему проглотил все оскорбления? Односельчане считали такое поведение слишком великодушным и даже опасным. Возможно, Михал и сам не смог бы дать точный ответ, если бы кто-нибудь спросил его об истинной причине этого шага. Вероятно, он и сам запутался бы в рассуждениях и доводах, но все они говорили бы о большой, с годами и опытом обретенной мудрости…
Михал и Вилем прошли покатую площадь, миновали просторный хозяйственный двор кооператива с его хлевами, сараями, складом, ремонтной мастерской, скирдами соломы и сена. За несколько минут добрались до реки и зашагали по тропе, вьющейся вдоль берега Души. Он густо зарос ивняком, опутанным гирляндами повилики и дикого хмеля. В увядшей траве виднелось множество пустых раковин, а путь уползших из них улиток был отмечен серебристыми стежками следов.
Михал и Вилем шли словно под балдахином. За ивняком уже начинались оголившиеся поля. День был сырой, но очень теплый для середины октября. Кругом царил покой, истомленная земля отдыхала. В утренней тишине лишь весело шумела мягко освещенная солнцем речка да перекликались фазаны.
За изгибом реки перед Михалом и Вилемом открылось широкое поле, на котором еще недавно зеленела капуста. Теперь оно тоже было убрано.
— Даже тут чувствуешь вонь, — заметил Вилем.
Они приближались к тому месту, где кочаны были уложены в бурты.
В нос им ударил отвратительный запах гниющей капусты. Казалось, им было пропитано все вокруг; смешиваясь с пряным дыханием земли и увядающих трав, он вносил дух разложения даже в чистый воздух полей.
Михал остановился у ближнего бурта, который скорее смахивал на кучу гниющих отбросов на черном дворе какого-то огромного отеля или просто на свалку. По краям бурта, где кочаны были раздавлены колесами телег и валялись отломившиеся, измятые капустные листья, образовалась серо-черная кашеобразная, скользкая масса; кругом копошились слизни, тли, жуки; гниль и смрад приманивали к себе крупных черных мух и тучи маленьких мошек.
Весь этот огромный полевой склад превратился в кормушку для зайцев, диких кроликов и мышей, которые беззастенчиво хозяйничали тут. Во втором бурте кочаны тоже начали вянуть и желтеть.
— Черт побери! Сколько же тут капусты? Самое меньшее шесть вагонов! — ужаснулся Вилем.
— Семь с половиной, — уточнил Михал.