«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории

– Вовсе не потому, что у меня на попечении вдовая сестра и племянники, нуждающиеся в помощи, ведь бедным – Бог опорой; а потому, что не рожден я ни отшельником, ни анахоретом, одиночество убило бы мою душу, а что касается монастыря, мой монастырь – Вальверде-де-Лусерна. Я не должен жить в одиночестве; я не должен умереть в одиночестве; я должен жить ради народа моей деревни и умереть ради народа моей деревни. Как спасу я собственную душу, если не спасу душу своего народа?

– Но ведь были же святые отшельники… – сказала я.

– Да, Господь ниспослал им благодать одиночества, в которой мне отказано, и я вынужден смириться. Не могу я утратить свой народ во имя спасения собственной души. Таким меня создал Бог. Я не мог бы противостоять искушениям пустыни. Не мог бы нести в одиночестве крест рождения.

Восьмая

В этих воспоминаниях, которыми жива моя вера, я хотела оставить портрет нашего дона Мануэля, каким он был, когда я, девчонка на шестнадцатом году, вернулась из ренадского монастырского пансиона в наш монастырь, что зовется Вальверде-де-Лусерна. И припала к стопам нашего настоятеля.

– Кого я вижу: дочка Симоны, – сказал он, увидев меня, – и совсем взрослая девица, и обучена болтать по-французски, и вышивать, и на пианино играть, и еще всяким разным премудростям! Ну, теперь готовься, глядишь, и появится в деревне еще одна семья. А брат твой Ласаро когда вернется? Он все еще в Новом Свете, верно?

– Да, сеньор, все еще в Америке…

– Новый Свет! А мы – в Старом. Так вот, будешь ему писать, передай, что я, то бишь священник, хотел бы знать, когда вернется он из Нового Света к нам в Старый и привезет мне тамошние новости. И передай, что гору и озеро найдет он такими же, какими оставил в день отъезда.

Когда я пошла к нему на исповедь – до того смутилась, что слова не могла сказать. «Исповедаюсь Богу всемогущему», – пробормотала невнятно, почти сквозь слезы. А он, заметив это, сказал:

– Да что с тобой, агница? Кого и чего ты боишься? Потому что сейчас ты не под бременем грехов дрожишь и не от страха перед Богом: ты боишься меня, верно ведь?

Я расплакалась.

– Да что тебе про меня напели? Что за легенды тут рассказывают? Может, матушка твоя? Ладно, ладно, успокойся и пойми, что ты говоришь с братом родным…

Я воодушевилась и принялась изливать свои тревоги, сомнения и печали.

– Ну-ну. Да где ты этого набралась, юная книжница? Все это – литература. Не зачитывайся сверх меры, даже и святой Тересой. А захочешь развлечься, читай «Бертольдо», как твой отец.

После этой своей первой исповеди я вышла от нашего святого совершенно утешившись. И чувство страха, с которым в первый раз к нему приблизилась, чувство не столько почтения, сколько боязни, сменилось глубокой жалостью. Я была в ту пору подросток, почти девчонка; но во мне уже зарождалась женщина, я ощущала в себе нутряную силу материнства, и в исповедальне, слушая голос святого мужа, в его покорном шепоте я угадала как бы некое безмолвное признание, и мне вспомнился тот случай в церкви, когда он возгласил слова Иисуса Христа: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» И мать его, мать дона Мануэля, ответила ему, коленопреклоненная: «Сын мой!» – и мне снова послышался крик ее, нарушивший благочиние во храме. И я снова исповедалась ему, чтобы утешить его.

Однажды, когда я в исповедальне излагала дону Мануэлю одно из своих сомнений, он ответил:

– А в этих случаях, сама знаешь, скажи себе как в катехизисе: «Этого не спрашивайте у меня, неученого, у святой Матери Церкви есть доктора-богословы, они вам ответят».

– Но ведь у нас за доктора вы, дои Мануэль.

– Это я-то – доктор? Да ни в коей мере. Вот ты у нас девица-докторица, а я всего лишь бедный деревенский священник. А вопросы эти знаешь кто тебе подсказывает да нашептывает? Не кто иной, как… дьявол!

И тут, осмелев, я выпалила:

– А если бы он вам их нашептал, дон Мануэль?

– Кому, мне? Дьявол-то? Мы с ним не знаемся, девочка, мы с ним не знаемся!

– А если все-таки?

– Я слушать бы не стал. И хватит, слышишь, давай кончим, потому что меня ждут настоящие больные.

Я пошла домой и дорогой думала, сама не знаю почему, что наш дон Мануэль, прославленный целитель тех, кто одержим дьяволом, в дьявола не верит. И по дороге повстречался мне Бласильо-дурачок, вертевшийся возле храма, и при виде меня, чтобы сделать мне приятное своим искусством, он воспроизвел – и как! – все тот же вопль: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» Я пришла домой в величайшем смятении и заперлась у себя в комнате, чтобы выплакаться, но тут пришла матушка:

– Ты так зачастила на исповедь, Анхелита, уж не собралась ли в монашки?

– Не опасайся, матушка, – отвечала я, – мне и здесь хватит дела, наша деревня – вот мой монастырь.

– Покуда замуж не выйдешь.

– Об этом я не помышляю, – возразила я.

И, встретившись с доком Мануэлем в следующий раз, я спросила, глядя ему прямо в глаза:

– Дон Мануэль, а существует ад?

Он же мне в ответ без запинки:

– Для тебя, девочка? Нет.

– А для других?

– Не все ли тебе равно, раз ты туда не попадешь?

– Не все равно из-за других. Существует он?