Сватовство

Митька сидел на лавочке у ворот, в подшитых валенках, положив ногу на ногу. Дратва на подошвах сносилась, потеряла вар и издали выделялась белыми строчками.

Митька увидел Павлу Ивановну и закричал:

— О, явление Христа народу! — Он подтянул под скамейку ноги, подвинулся на край, освобождая место для тетки.

— Я тебе сейчас покажу явление, — пригрозила Павла Ивановна и подняла у ворот веник-голик.

— Ивановна, — Митька повалился на скамью, прикрывая себя ногами — на случай, если тетка пустит в ход веник, — работы было невпроворот. Всю гулянку из-за этого запустил.

— Собака ты, собака, — срамила его Ивановна. — По всему Раменью как пожар горит: «Митька свататься приезжал» — а он и глаз не кажет. Каково девке с такой-то славой?

Павла Ивановна отбросила веник, Митька сел прямо и заявил:

— Я тебе, Ивановна, правду скажу: передумал.

— Это как же так — передумал? Ты как завертушка у меня не крутись.

— Она, Ивановна, образованная, а у меня семь классов всего.

— Вот и хорошо, что она образованная: и тебя, дурака, наставит на ум.

— Нет, Ивановна, я наставлений-то не терплю. Вот у Коли Ванечкина жена учительница, так он говорит, рта при ней не смею открыть. Нет, Ивановна, уж если рубить, так по себе рубить надо. Нам образованные ни к чему. Мы и сами с усами.

— А за кого образованных-то тогда? — зло спросила Павла Ивановна. — Они что, не такие же бабы, как мы? Образованье-то им что, в кару придумано? Да ты знаешь ли, какая девка-то Вера? Ты ведь мизинца ее не стоишь.

— Ее не стою, так стою другой, — отрезал Митька. И Павла Ивановна снова подумала, что это те глазастые сводят с ума племянника, и все, что он сейчас говорит, одни отговорки. Теперь сплошь да рядом деревенские женятся на учителях, на агрономах, на зоотехниках. И те, с фотокарточек, тоже ведь не колхозницы, пусть племянник тетке зубы не заговаривает — не на такую напал.

— Ой, Митька, ты этим девкам не верь, — предупредила Павла Ивановна и головой покачала, жалея племянника. — Они, по глазам по их вижу, прострелки.

— Каким этим девкам?

— Ну, фотокарточки-то показывал мне. Или пьяный был, так забыл?

— Да у меня и кроме этих не пересчитать, — отмахнулся Митька и решительно встал. — Я тебе, Ивановна, прямо скажу: квартирантка твоя не очень. — Он высокомерно поморщился. — У меня покрасивше есть.

— Митька, — ужаснулась Ивановна. — Да с лица-то не воду пить.

И решила, уверилась твердо, что те прострелки встали у племянника на пути, не дают проходу.

— Я тебя последний раз спрашиваю, — строго сказала Павла Ивановна. — Чего надумал?

— А чего надумал, — замялся Митька. — Не могу я так, с бухты-барахты… Без любви какая женитьба?

Он оправдывался перед Павлой Ивановной, что если б с Колей Ванечкиным они не пили да не бились бы об заклад, так у него и на ум не пришло ехать свататься.

— Ты спьяну-то и на Окуле Бахрушиной женишься.

Ивановна, не прощаясь, зашагала тропкой на проселочный тракт.

Митька крикнул ей что-то вдогонку. Не повернулась. Вышла на утоптанную дорогу и, не заходя в Березовку, повернула обратно в Раменье.

Парами летали сороки. Сулили тепло. И средь бела дня все еще висел над снегами месяц, нацелясь рожками вниз.

10

Манюня повадилась ходить к Вере каждый день. Придет, посидит у стола, посмотрит на Веру и, как ближайшей подруге, скажет:

— Ну, мы ведь сами отказались от них. Не они нас бросили, мы их, — и вымученно улыбнется.

Вере было жалко Манюню, и она старалась ей ни в чем не перечить.

— Ты, Маня, о своем прапорщике не горюй, с таким лучше не связываться.

— На письмо мое не ответил, — вздыхала Манюня, вся уходя в себя и не слушая, что говорит ей Вера. — Хоть бы написал три слова, что прости, мол, меня за обман. И строки единой не нацарапал… Как и не было ничего.

— Да брось ты убиваться о нем, — попросила Вера, не зная, как избавиться от этого беспрерывного плача. — Давай-ка лучше пол вымоем, пока Павла Ивановна на базар ходит.

Вера приготовила таз с теплой водой, принесла из сеней веник-голик и тряпки. Начали с горницы. Вдвоем они быстро намочили пол, посыпали дресвой. Манюня натирала веником половицы. Вера сводила грязь.

К возвращению Павлы Ивановны все было закончено, половицы, подсыхая, блестели яичным желтком. Вера протерла пыль с лавок. И затихла у комода, где в стеклянной банке стояла верба. Она уже отцвела, сережки осыпались с веток, окрошив ноготки бурых кожурок. И отчего-то сжалось у Веры сердце, судорожный комок возник в горле. Не хотелось выбрасывать отцветший в неволе букет. Она оставила голые прутья в банке, смела сережки в ладонь и, зажав их, присела к комоду. Болело сердце.

Манюня разостлала у порога тряпку и подсела к Вере:

— Хоть бы три слова всего написал, хоть бы попрощался в письме, а то ни словечка…