Свадебный марш Мендельсона

Свадебный марш Мендельсона

Любовь бессильна перед тиранией мелочей.

Усталый человек

Главное, чтобы любили нас…

Жизнерадостный человек

…И только маленькой любви не бывает.

Добрый человек

Распорядиться собственным разумом неизмеримо проще, нежели распорядиться собственными чувствами.

Мудрый человек

ОРФЕЙ НЕ ПРИНОСИТ СЧАСТЬЯ Лирический роман

ГЛАВА I

— Орфей, говоришь? Ну ничего… Для лошади подходяще. Для мужика, конечно, не очень. А для лошади в самый раз. Это ж по-какому будет? По-немецки или по-американски? Имя-то мудреное. Тпрр… Да стой ты, шельма!

— По-гречески «отец».

— По-гречески? Ишь ты, знатно.

И его назвали Орфеем.

Оранжевый шар солнца выкатился из-за крыш близлежащих домов и повис в сизой дымке морозного неба. Было где-то около девяти часов, когда Орфей выкидным шагом прошел мимо конюшен, прошел с достоинством, глухо ударяя коваными копытами о промерзшую, припудренную первым снегом твердь дороги. Он не знал, куда его ведут, но зримое внимание людей, доброе похлопывание хотя и настораживало, однако приятно будоражило кровь и наполняло его лошадиное существо чувством гордости и значительности. Конюшни, такие понурые и печальные в недавние осенние дни, сейчас неузнаваемо чистые, убраны мягкой шалью синеватого снега.

Скрежетно отмыкаются засовы, конюхи растаскивают створы конюшенных ворот. Это как команда: «Приготовиться!» Скоро начнут выводить. А пока пусто. Жаль, конечно. Никто не видит, как напористо он идет, ни одна лошадь не ободрит его громким озорным ржанием.

Он не был баловнем судьбы. Его не объезжали лучшие наездники, и имя Орфей никогда не вспыхивало на световых табло лондонских и парижских ипподромов. Все было намного проще и естественнее. Непроясненной масти: не то гнедой с примесью грязной рыжины, не то ржаво-рыжей, замешанной у холки и на крупе до глухой черноты, он был почти что полосат и потому приметен среди одногодков.

Люди разглядывали его без привычного восхищения, скорее недоуменно, поражаясь причудливости природы, так странно распорядившейся окрасом лошадей мешаных кровей, но кровей достойных (все там было: и ахалтекинцы, и дончаки, и орловцы). Он соединил в себе возможные отклонения от привычных стандартов: был крупноголов, шире положенного в груди и ноги имел ширококостные — угадывались сила и выносливость. И наверное, в насмешку или сознательно бунтуя против отклонений от норм узаконенной лошадиной красоты, ему дали красивое имя — Орфей.

Родился он на известном конном заводе в средней полосе России, куда по сию пору наезжает разноязыкий люд, привлекаемый шумными лошадиными торгами, а то и просто так, из любопытства, обуреваемый страстью к изысканным увлечениям.

Заводу было лет двести от роду, строения обветшали порядком, новых долгое время не строили, а когда спохватились, уже и подновлять, ремонтировать было нечего — рухлядь, труха. Проще срыть все к чертовой матери и построить заново. Так появились новые конюшни, демонстрационный манеж и контора.

Орфею довелось оказаться на стыке этих временных событий — отмирания старого и нарождения нового конезавода. Его всегда удивляло обилие праздных людей, они без конца бродили по конюшне, заглядывали в денник, заставляли беспричинно волноваться. Со временем он привык, лениво разглядывал нескончаемую череду зевак, мог даже спать в их присутствии. Понял и успокоился: там, где есть лошади, должны быть люди. Много людей.

Спокойным и благополучным всегда казалось лето. Летом табун угоняли в луга. О лошадях будто забывали на время. И тогда, предоставленные сами себе, они жили по своим законам. Умудренные жизнью кобылы отгоняли от себя жеребят, а те сумасшествовали вволю: ватажились, табунились, будто знали заранее, сколь быстротечно людское забвение.

Орфей носился по зеленым лугам, подолгу простаивал у реки, смотрел, как искрится на солнце вода, как ветер сметает желтый песок с рваных берегов. Ему думалось, что где-то он уже видел этот сыпучий песок, только там он был другим, белым, и солнце было другим, и небо. Он беспокойно оглядывался, но кругом были все те же луга, качался ивовый куст, далеко-далеко над водой курился сизый дым.

Там же на конезаводе он прошел выбраковку и по причинам скорее коровьего, нежели лошадиного, окраса (хотя на ходу показался) был определен на внутренний рынок и четырех лет от роду очутился в Москве, в школе верховой езды.

Привыкать было трудно. Людей стало еще больше. Каждого приходилось различать по запаху, по походке, по одежде.