После встречи с Мужчиной Как Все я тоже несколько дней не хотел, чтобы моя «бричка» страгивалась с места — пусть едет, но только все на одном месте, и пусть хлеба, пусть солнце, и пусть кучевые облака. Правда, сейчас после встречи с Гронским, я знал, что «бричка» стронется с места и прекрасная картина исчезнет. Ну и пусть исчезнет. Жизнь — это ведь не картина. И так три дня охранял это произведение, как памятник встречи с Мужчиной Как Все. С утра убегал в Москву бродить по нашим с Юлой местам… Но в общем-то от радости вел себя глупо. Шел как-то по Москве прекрасным московским днем конца лета — и вдруг решил, что я понял, почему взрослые так любят всякие там романсы и совершенно равнодушны к джазу… Для того чтобы понимать романсы, надо иметь в душе воспоминания о чем-то прекрасном и всякие там переживания, что ли… Вчера днем я вдруг вспомнил, как я вот так же ночью шел по Москве, уже совсем поздно было, и вдруг из одного окна я услышал Лемешева «Мы сидели с тобой». Я замер, я сделал стойку, словно охотничья собака. Мы действительно как-то с Юлой сидели на берегу канала Москва — Волга, и рыбаки проплыли, и золотой луч этот догорал, и мы сидели и молчали. И я ей, Юле, в тот вечер почему-то ничего не сказал, что сказал бы сейчас. А теперь, в эти дни… Я шел по Москве и все думал: почему я ей в тот вечер ничего не сказал такого, чего бы я ей сказал сегодня, сейчас?.. И мне жутко хотелось услышать этот романс.
На тротуаре вокруг голубки вальсировал голубь, в одну сторону, правда, вальсировал, вроде меня, я только вправо могу, но этот голубь здорово старался, большие надежды, видно, возлагал на этот вальс… Пришлось занести его в блокнот и подписать: «Большой вальс». А на подоконнике одного из домов сидели парни и крутили магнитофон во всю глотку… Ребята слушали Рея Кониффа, как он издевается в джазе над классикой. Перед этим окном я остановился и, задрав голову, крикнул им:
— Эй вы, классику надо слушать, романсы, а не этого Конева!.. (Они что-то мне прокричали, но я не расслышал, что…) Романс мне заведите… Лучше романс «Растворил я окно»!..
Они расслышали и прокричали в ответ:
— Окно мы растворили, а сейчас спустимся и тебя растворим в воздухе!.. — Симпатично так прокричали, незло…
— А вы знаете, почему вы не любите романсы! — кричал я. — Потому что у вас воспоминаний нет!..
— Вот мы сейчас спустимся, и у тебя такие воспоминания останутся!.. — крикнули они мне в ответ на мою пропаганду классической музыки.
— Обо мне-то останутся воспоминания, а вот о вас нет!..
— А ты кто такой?
— Клоун я, — крикнул я. — Из циркового училища! Шут!.. Шут с вами!..
А потом я ходил еще наниматься в натурщики, чтоб деньги заработать. Пришел к художнику, то есть к художнице, а она мне говорит: «Раздевайтесь!» Я говорю: «Как раздеваться?» А она говорит: «Догола!.. Я заказывала обнаженную натуру…» Я нарисовал себя обнаженным, отдал рисунок художнице, сказал: «Вот вам моя обнаженная натура!» — и убежал… Счастливый такой, как на картине Кустодиева… Это вчера днем, а сегодня… Я сидел на скамейке в садике возле церкви и подбрасывал в руке яблоко. Мы с Юлой сюда как-то приезжали на ее мотоцикле еще тогда, когда у нас с ней все было в трех тысячах метрах над уровнем моря. До разговора с Мужчиной Как Все я бы так сидеть, конечно, не мог, а теперь ничего, сидел и даже рассматривал церковь, как тогда мы рассматривали ее вместе с Юлой… И спокойно ждал Гронского. Ну, может, и не очень спокойно. Я задумался над тем, нужен я себе или нет?.. И решил, что пока вроде нужен, хотя и не совсем здоров. Конечно, было такое время, когда мне казалось, что это все глупости, что человека можно, как машину, разобрать на какие-то составные части. Раньше вот как было: просыпаешься и чувствуешь, что весь целый, сделан из одного чего-то такого потрясающего, из чего-то фантастически цельного. Жутко приятное было ощущение. Можно сказать — идеалистическое, что ли. А сейчас… Ожидая Гронского, я ощущал, как на висках у меня бились, болезненно сжимались кровеносные веточки. Вот Эдуард, тот, конечно, здоров как бык, я подумал и почему-то добавил: как заграничный бык.
Мужчина Как Все словно приподнял тот опущенный якорь, с которым я плыл, про который говорил мне Игорь Иванович.