Свадебный марш

Другой я полз по какой-то гипотенузе какого-то дня и все говорил Сулькину, который спекулировал в это время на этой гипотенузе возле магазина какими-то радиодеталями: «Что же ты, Сулькин, — говорил я Сулькину, хватая его за лацканы пиджака, — что же ты пьянствуешь с Умпой и спекулируешь радио-деталями, ведь этим можно было и при царе заниматься?..»

Я говорил, а Сулькин пинался, ругаясь: «Вот сейчас как дам по хорде!» Все хотел сбить второго меня с какой-то гипотенузы какого-то дня в какую-то бесконечность.

Третий я прорывал глубоко эшелонированную оборону железобетонных слов того мужчины из электрички: «Любовь — это букет!..» Третий я вырывался на оперативные просторы собственных размышлений, кричал беззвучно: «Что же такое любовь?» Я не знал, что такое любовь.

А четвертый я, четвертый я все бежал по хорде поля, и Юла бежала тоже по хорде поля, но от меня, а я догонял, не догоняя ее, и все кричал: «И на плечах отступающего противника ворвались в его расположение». И мое маленькое бессильное «ура» летело беззвучно над моим Бородинским полем… А я все летел, бежал, полз, мчался — и все во времени, а не в пространстве. И все эти мои гипотенузы, хорды и сегменты боев пересекались тоже во времени с тысячами чужих хорд, сегментов и гипотенуз чужих боев… И на всех этих полях я еще без кулаков тела и кулаков души. Я борец, который, может быть, совсем и не рожден борцом, как сказал на одном катете поликлиники наш участковый доктор.

Я ворвался в мастерскую Ста-Гронского, что на Масловке, и бросился на него, почти как наполеоновский солдат на кутузовского солдата.

— Я знаю! — крикнул я. — Это не генерал Раевский благословляет своих сыновей на бой, это вы, все наши взрослые, благословляете нас, всех нас, всех ваших невзрослых, на все бои, которые нас ждут в жизни!..

— Ты знаешь, — прошептал Гронский, прижимая меня к своей груди, — ты понял, о чем я хотел писать картину!.. Один раз я испугался в жизни, когда подумал: а вдруг не успею? Не получится, подумал я и испугался.

— И на плечах отступающего противника, — крикнул я, не очень-то прислушиваясь к словам Гронского, — ворвались в его расположение!

И я еще что-то говорил о противнике, а Гронский говорил что-то о портрете. Что такое настоящий портрет, что Юрия Гагарина какой-то художник рисовал и показал портрет его матери, а мать сказала: «Не он». Еще рисовал и снова показал. «Не он». До тех пор бился, пока мать не сказала: «Он!» Еще Гронский говорил что-то про жизнь, которая коротка, как тире между двумя цифрами: родился тире умер. А я не слушал Гронского, я ему сам говорил, что это глупости — одно тире. Жизнь состоит из бесконечного количества этих самых тире. Пунктир жизни — это как бойницы дота. Бесконечные бойницы.

— Первая цифра есть! — крикнул я. — Цифра рождения, а цифры смерти не будет. Бойницы будут! Очень много бойниц, а смерти не будет! Не должно быть! Значит, и не будет! Значит, вы все успеете! И мы все, все успеем!

— Тогда в костюм, мой мальчик! — крикнул Ста-Гронский на всю Москву счастливым голосом. — В костюм! И ружье! Это надо же! Угадал! Увидел! — радовался он. Очень искренне радовался.

— Владимир Никитич, вы мне дайте ненадолго пистолет Лепажа.

Пистолет, вынутый мной из футляра, тяжело отвешивал руку к полу.

— С легкой руки Пушкина у нас думают, что все пистолеты были Лепажа. Это Тома, а не Лепажа, а вот тот — турецкий, кремниевый, переделанный в капсульный. А зачем тебе сей дворянский обрез?

— А я, как у Чехова, — не знаю почему это мне вдруг пришло в голову, — я повешу его в первом действии моей драмы, а в последнем действии моей драмы он выстрелит в кого-нибудь самого виноватого…

Гронский рентгеноскопически посмотрел на меня.

— Да нет, Владимир Никитич, мне он не для выстрела, мне этюд руки с пистолетом нужно нарисовать.

— Для этюда можно, — улыбнулся Гронский.

Я пел, натягивая лосины на ноги.

— Лосины, — пел я, — это такие белые рейтузы вроде женских колготок, только их в тысяча восемьсот двенадцатом году носили мужчины. И сапоги, — пел я, — такие сапоги тоже носили мужчины, — пел я, — а не женщины…

— Молчи, — сказал Ста-Гронский.

Он взял в руки кисть — и наши поля боев перекрестились. Я взглянул на Юлкин портрет и подумал: «А за тебя мы еще повоюем… Со всеми… И даже с тобой».

— И проступили лица на лицах людей, — сказал Гронский, а я продолжал смотреть на Юлу, на этюд за спиной художника, и хотя ее не было, все-таки Юла была здесь, совсем рядом со мной.

На Бородинском поле воевал солдат с ликом девы. Солдата Гронский писал с Юлы. У нее было такое лицо, точь-в-точь, когда я ее увидел впервые по телевизору. На картине Юла ничего не делала лишнего, просто воевала — и все, рядом с ней солдат воевал красиво, а Юла просто, так же как она все в жизни делала. И Гронский здорово ухватил это в Юле.

— Железная грудь наша, — громко произнес Гронский слова фельдмаршала Кутузова, видимо отвлекая меня от мыслей о Юлке и перенося на поле Бородино, — не страшится ни суровости погод…

— Ни злости врагов, — подхватил я.

— Она есть надежная стена отечества, — продолжил Гронский.