Svadba

Не знаю. Если б могли, давно б перенаправили. И ума б хватило, и логики, и побудительного импульса. На расщепление ядра – хватило же! Почему же на расщепление стадности не хватает? А потому, по-видимому, что все наши моральные подпорки, все наши логичнейшие объяснения и оправдания – паутинка, душевно-интеллектуальный маскарадец. Мы привяза­ны к себе и своему не идеей, а животом, инстинктом, точно так же, как любая другая животная особь. Инстинктом стада, инстинктом территории, инстинктом свояка и чужака.

Какая уж моральная или национальная причина заставляет обычного домашнего пса помочиться обязательно на чужой территории и тем заявить какому-то другому псу о себе, о своем праве именно на этот клочок земли­цы?

Я слушал Хромополка и верил ему. Он рассказывал об отце. Мне не очень хотелось слушать об отце – наслушался уж этих историй по горло. Но все равно я слушал.

Слушал и верил.

Он рассказал, что отец его поплатился за честность. Он не обеляет его, но это так. Когда ему поручили арестовать его собственного друга, он всту­­пился. Написал письмо в Высшую канцелярию. Дальнейший сценарий известен, хоть он и не всегда завершался столь эффектным финалом.

Его сожгли религиозники. Прямо в костре среди бела дня. Трещал мороз, трещали поленья, трещало и жарилось человечье мясо. Они тесной круговой стенкой – плечом к плечу – топтались вокруг костра и шептали слова молитвы, согревая над огнем задубевшие кисти рук. Оченно впечатляющая картинка. Хотелось поверить и в нее, но что-то мешало. Уж больно эффектно все выглядело. В ко­с­тер они бросили его, вроде бы, не живьем.

Я говорю "вроде бы", потому что в какие-то моменты внимание отклю­ча­лось. Вроде бы, перед самым костром за опреде­ленную мзду его свалил сперва ножом кто-то из уголовников.

Хромополк, закончив, умолк. Я тоже молчал. На языке вертелся вопрос, кто ему все это сообщил, но сорваться с языка и прозвучать – не вышло. Казалось, ему нелегко было это живописать, что тоже не способствовало полному доверию. Да, страшно, да, дико, если правда. Но расшаркиваться в сочувствии – чур не я.

– У кого ты вычитал о сотрудничестве с ордой? – спросил я твердо и внятно, обрывая тем самым и неловкость молчания, и неловкость темы.

Торчать на ней, казалось негоже, ибо, каким бы хорошим отец ни выглядел в глазах сына, – что, может быть, и похвально, и справед­ливо, – не мне по нему слезу проливать. Я был, скорее, с этими несча­ст­ными религиоз­ни­ка­ми, сосланными туда и обреченными на смерть просто за верность какому-то фантому веры, чем с ним, испепеленным их окостеневшими ру­ками.

Собаке – собачья смерть?

Нет, и этих слов на сердце не было. Хотя, признаюсь, охота порой быть и злым, и жестоким, как любая другая нор­маль­ная тварь из породы людей, а не обре­таться вечно за скобками слепого блуда и каждому рыку находить какое-то объективное – с чем его едят? – оправдание.

– У кого ты вычитал о мирном сожительстве с ордой? Не у Сулейменова ли?

– И у него, но главным образом – у Гумилева.

– Льва Николаевича?

– А ты его знаешь?

– Ну, конечно. Кто же этого дебила не знает!

Хромополк обалдел:

– Почему дебила?!

Я тоже не хотел так резко, но слово – не воробей.

– Извини, – говорю, – я не хотел так резко, но слово – не воробей. К тому же, он геем был.

– Кто?

– Он самый. Лев Николаевич. Сочинитель "Великой степи".

– Ты серьезно?

– Ну конечно, серьезно. Мы одно время были с ним... ну вот так. Ну как с тобой. Он даже обхаживать меня раз пытался.

Хромополк никак не врубался.

– Поклеп, небось, или розыгрыш? А, признайся. А если не то и не другое, то нечто личное.

Недоумение Хромополка не только не смущало меня, но, напротив, все ярче распаляло неожиданно пришедшую на ум гофманиаду. Надо же когда-ни­будь и себе самому приятным быть. Бить – так бить. Пить – так пить. Пес­ня такая есть. Или что-то в этом роде.

– Ну, конечно, личное. Пили вместе. Он, правда, не пил. Не пьющий был. Я пил, он пьянел. Так, бывало, опьянеет, что тут же губы вперед – и поехали. Знаешь ли ты, как целуется русский мужик во-товарищах? Губы мокрые, большие – и вперед. И с такой настоятельной, что ли, уверен­ностью, что и ты свои ему навстречу понесешь. Мол, нате, Левушка наш дорогой, засасывайте сколько влезет.

Я, видимо, пережал маленько, поскольку следы первого шока явно сошли с лица Хромополка. Веки у него опустились, а крупные широкие монголь­ские ноздри начали функционировать нормально, в такт дыханию, то сжимаясь, то разжимаясь. Кажется, что он клюнул всерьез, но в то же время – как бы не до конца. Ему бы сейчас подцепить меня какой-нибудь удачной остротой – и глядишь, оба бы расхохотались и делу конец.

Но не тут-то было.

Этого-то как раз мы и не допустим.