Свадьба

— Кого ты защищаешь? А? Кого ты взялся защищать?! — говорил Кирилл, подойдя ко мне почти вплотную и стоя надо мной, как древнеримский трибун. — Подонка? Палача?.. Ну давай рассудим. А? Что? Давай рассудим спокойно. Ты уже забыл, откуда ты родом! Что там делали с нами!… Ага, я пониманию, можно забыть. Но инстинкт отца! Должен же быть у людей элементарный отцовский инстинкт. Защитная реакция!… Ты бы лучше на нем свою силу пробовал. А? Что?.. Нет, я тебе так скажу. Ты можешь быть на его стороне, но меня ты в союзники не затянешь. Хорошо?.. Я могу помочь тебе только тем, что на свадьбе вашей меня не будет. Хорошо?

— Очень хорошо, — сказал я. — Спасибо. Именно такого заверения я и хотел от тебя услышать.

Я откланялся и ушел, оставив не тронутой налитую рюмку, не прикоснувшись ни к какой еде, трезв, голоден и зол, как собака. При этом, злость моя была направлена, главным образом, на меня самого, несдержанного, суматошного, не умеющего жить и общаться, не умеющего ощущать радость жизни как таковой, вне мишуры правил, принципов и прочей морализирующей трухи — всего этого театра декорированных надуманных условностей. В нормальных людях, к каким бы идейным завалам ни увлекала их страсть, на дне остается нечто ни с чем не сравнимое, не разменное, самодовлеющее. Инстинкт бытия. Абсолют.

Не инстинкта отца во мне нет (этим богат, пожалуй, через край), а инстинкта собственных потрохов, плоти, тела. Способность дорожить биологической первоосновой своего «я» (ведь не вечна, а ежечасно разрушаема и тленна) — вот что вытеснено во мне безотчетным напором шелухи, страстями и заботами вторичного или десятеричного свойства. Тупо. Надо освободиться. Надо от всего освободиться…

По мере приближения к дому я, видимо, настолько преуспел в этом намерении, что к моменту парковки ничего, кроме голода, не ощущал.

Наша кухня к моему приезду, несмотря на весьма скромный размер, напоминала кухню общепита, где готовят на сотни ртов. Стоял дым столбом, шло безостановочное производство пирожков. С мясом, с капустой, с картошкой. Все четыре конфорки были заняты огромными сковородами, на которых аппетитно шипели, полнели, плясали, набираясь румянца и жира, легкие пышнотелые пирожки. Циля старательно колдовала над ними с вилкой-лопаткой в руках, стараясь вовремя перевернуть, подладить их к центру или к краю сковородки, а то и вовсе выбросить на стоящее подле глубокое блюдо в нужной кондиции, чтобы и бледными не остались и, не дай Бог, не подгорели. Нинуля раскатывала тесто, вырезала из него кругляшки кромкой опрокинутого стакана, бросала в них щепотки начинки, а мама аккуратно и ловко слепляла края. Несколько блюд с уже готовыми пирожками, стояли на встроенных шкафчиках-прилавках по обе стороны плиты и крана.

Едва я вошел, мама сообщила мне, что двести штук уже сделаны, осталось четыреста:

— Ничего, не волнуйся, у нас еще есть время, — добавила она.

Шестьсот штук — великолепно, — подумал я, прикидывая, что будет где-то в среднем по пять-шесть штук на каждый рот. Я был чертовски голоден, но примоститься здесь, на кухне, не было места.

— Тебя что, не покормили там? — не без поддевки спросила Нинуля.

Она налила мне тарелку супа и вынесла на веранду. Я с хлебом, большой головкой белого лука и бутылкой водки последовал за ней. Ко мне подсели Сема с Гришей, но не есть, а за компанию.

Гриша спросил:

— И водку ты будешь жлекать? В такую жару?

Несмотря на сумеречный час, жара, в самом деле, была нестерпимой. С нас ручьями стекал пот. Я поднял рюмашку за их здоровьице.

В холодильнике было навалом всякой вкусной снеди, а я с удовольствием уминал пищу, простую и здоровую, из наших старых советских времен, когда ничего другого было не достать. Суп, лук, краюха свежего хлеба с хрустящей корочкой. Были ли мы счастливы тогда?

Смешной вопрос, может быть, нелепый. Его всегда к слову и не к слову задает себе и мне Исаак. Я ем, смотрю на Гришу с Семой, а думаю об Исааке.

— Ты понимаешь, — говорит он, — ну не может же быть, чтоб мы совсем не знали там счастья. Ну хоть какого-то, ну хоть иногда. Вспомни. Фильмы, песни, духовые оркестры (Он напевает духовой маршевый мотивчик). Я обожал марши. А вальсы? На сопках Манчжурии. Но ты послушай, послушай! (Напевает вальс с таким вдохновением, как будто сам его сочинил). Нет, не может быть, счастье все-таки было. Было! Были все-таки счастливые моменты. Да еще сколько! Все же шла жизнь, несмотря ни на что. А женщины! А эти юные девы с шелком распущенных белесых волос! У меня до сих пор на губах еще их аромат. До сих пор! Представляешь?