Суворов

Георгий прицепив к рубашке,
Зевнув, перекрестивши рот,
Суворов вышел нараспашку
И сел на лавке у ворот.
Штабной принёс ему газету.
Суворов, посмотрев мельком,
Свернул газету, колпаком
И голову прикрыл от света.
Как под Москвой с горы Поклонной,
Был сразу виден целый край:
Путь вниз — в оливковый, лимонный
Заросший виноградом рай,
Путь вверх — по грифельным отрогам,
По снежным голубым венцам,
По зажигавшимся, багровым,
И снова гаснувшим зубцам.
А здесь, еще как до войны,
Всё так же засевают нивы,
В фаянсовые кувшины
Поджарых коз доят лениво.
Суворов нехотя смотрел
На коз, на девочку-швейцарку…
Он за год сильно постарел.
Ему то холодно, то жарко,
Всё чаще тянет на сенник,
Всё реже посреди беседы
В нём оживает озорник,
Седой буян и непоседа.
А кажется, ещё недавно,
Когда он Вену посетил,
Там над приезжим лордом славно
Он по старинке подшутил:
Четыре дня подряд являлся
К обеду в спущенном чулке,
И англичанин удивлялся
Такой причуде в старике.
Ну, что же, пусть предаст огласке,
Чтоб знал британский кабинет,
Что у фельдмаршала подвязки,
Бишь, ордена Подвязки нет…
Теперь не то: он сам теперь
Стал подозрительней и суше —
Нет-нет и вдруг отворит дверь,
Грозясь обрезать чьи-то уши.
Австрийский генерал-бездельник
Опять недодал лошадей,
А из России ни вестей,
Ни пушек, ни полков, ни денег.
Ну что же, ладно! Только жаль,
Никак солдатам не втолкуешь,
Зачем зашел в такую даль,
За что с французами воюешь.
Бывало скажешь им: за степи,
За Черноморье, за Азов!
Вослед полкам тянулись цепи
Переселенческих возов…
А тут — как об стену горохом,
Тут говоришь, не говоришь —
Рязанцы понимают плохо,
На кой им шут сдался Париж.
«Эй, Прошка!» — «Что?» —
«Послушай, Прошка,
Ведь всё-таки фельдмаршал я.
А ты мне, старый чорт, белья
Не хочешь постирать ни крошки.
Вот царь велит мне взять Париж,
Одержим мы с тобой победу,
А ты напьёшься, задуришь, —
Так без рубашки я и въеду?».—
«Я б рад стирать, да нелегко,
Погода всё стоит сырая.
А до Парижа далеко —
Весь гардероб перестираю.
Да вы бы лучше, чем сердиться,
Сапожки б взяли да палаш,
Да сверху б натянули плащ —
Недолго ведь и простудиться».
Снег перестал. Шел ветер с моря,
Дрожали первые лучи,
Надувши щеки, трубачи
По всем полкам играли зорю.
И конский храп и трубный плач
Летел по сонным переулкам
И, отскочив от стен, как мяч,
Об землю ударялся гулко.
На горном голубом ветру,
Как пробки, хлопали знамёна,
За пять минут, как на смотру,
Выстраивались батальоны.
Суворов вышел на задворки,
Там запоздавшие: одни
Белили второпях ремни,
Другие штопали опорки.
Какой-то рослый новобранец,
Вспотевши, расстегнув мундир,
Никак не мог засунуть в ранец
Дарёный жителями сыр.
«Не можешь, немогуузнайка!
Ну, ладно, счастье, брат, твоё,
Что мне попался. Сыр подай-ка
Да крепче в пол упри ружьё».
Суворов, как татарин, важно
Приготовляющий шашлык,
Взял сыр, слезящийся и влажный,
И насадил его на штык.
«А коли будут разговоры,
Начнёт тебя бранить сержант,
Скажи ему, что сам Суворов
Отвёл штыки под провиант».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Последний егерский отряд
Поспешно втягивался в горы.
Почти над каждым из солдат,
Как раз на штык пришедшись впору,
Слезами молча обливаясь,
Изнемогая от жары,
Шагали в ногу, не сбиваясь,
Русско-швейцарские сыры.