Суворов

Тон этого рескрипта был мягкий, почти дружеский, а предложение забыть старое (напомним, что Суворов почитался в последние годы любимцем Екатерины II) — благородным. Однако за вроде бы добродушными шутками, намеком на одноглазого Потемкина, за просьбой- постскриптумом старый фельдмаршал мог разглядеть и нечто иное, тревожное, грозное, а каждодневно умножавшиеся слухи о павловских реформах указывали на размеры надвигавшейся опасности для любимого детища — выпестованных им войск.

«Начнем сначала», — заявил новый монарх, восхотевший, не считаясь со славными традициями, совершенно переделать русскую армию. Тихая грусть овладевает душой Суворова. Авторитет государя для него безусловен, но не могут не вызвать протеста странные и вредные для армии павловские реформы. В этом воистину трагическом борении с собой великий полководец выказывает удивительное достоинство, неспособность поступиться выстраданными принципами даже перед монархом.

Фельдмаршал во власти «бури мыслей»: «Гордость приходит пред падением...», «На то благоразумие; не обольщайтесь розами, тернии под ними...» Затаенное сомнение растет: «А вежлив бывает и палач... недоверия не уменьшать и цветками какими не обольщаться...» По нескольку раз в день берется он за перо, помечая наверху листа: «на закате солнца», «поутру», «на вечер». Суворов словно оглядывает весь свой путь и подводит итог: «Я помню старую дружбу, ни в ком мне нужды нет, пекусь я только об общем благе, но паче желаю зло предварять...», «Родство и свойство мое с долгом моим — Бог, государь и отечество... Судьба всем правит...»

— Мне поздно переменяться! — повторял Суворов, все более вызывая раздражение Павла I нарушениями нового устава.

Фельдмаршал отправил в Петербург с частным письмом своего офицера — Павел приказал определить его в один из тамошних полков, а Суворову выразил неудовольствие, назвав подобное использование офицеров «неприличным ни службе, ни званию их». Не успел фельдмаршал получить этот рескрипт, как совершил сразу три провинности: просил разрешения переменить расположение подчиненных ему войск; получив распоряжение о роспуске казаков, хотел оставить у себя боевого генерала Исаева; наконец, самовольно дал отпуск в Петербург подполковнику Батурину. Последовал новый, резкий и раздраженный рескрипт. Еще не дошли эти повеления Павла, как Суворов вновь явил провинность: послал в Петербург капитана с донесением о том, что не получил никаких указаний о неупотреблении офицеров в курьерские должности. Последний дерзкий поступок был уже явным протестом против рутинной опеки.

Суворов решил вовсе устраниться от службы. В нововведенном уставе он легко узнает «прусские ухватки», «старую, протухлую» тактику Фридриха II. «Я лучше прусского покойного великого короля, — пишет он Хвостову, — я, милостию Божиею, баталии не проигрывал». Возмущаясь «бесполезной жестокостью в войсках», русский полководец отстаивает национальное достоинство, попранное в слепом подражании немецким порядкам: «Нет вшивее пруссаков. Лаузер, или вшивень, назывался их плащ; в штильгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головной их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты, и первая докука ныне солдат — штиблеты: гной ногам, за артельные телеги идут на половинное жалованье. Карейные казармы, где ночью запирать будут, — тюрьма... В слезах мы немцы».[14]

— Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять? — подводит он итог новациям Павла I в тактике, дисциплине, одежде солдат.

Его остроты ходят по всей России: «Косой не колоть, буклей не палить, пудрой не стрелять» или: «Пудра не порох, букля не пушка, коса не тесак, а я не немец, а природный русак».

Получив один за другим два высочайших выговора, объявленных по войскам, а затем отказ на просьбу о годичном отпуске, Суворов написал прошение об отставке. Однако Павел опередил его и уже 6 февраля на разводе отдал приказ: «Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь его императорскому величеству, что так как войны нет, и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».

Суворов был готов к выезду, но теперь даже на это требовалось какое- то особое разрешение. Еще полтора месяца провел «генерал, генералов» в бездействии в Тимановке и в Тульчине, наконец в последних числах марта, в три пополуночи отправился в Кобрин. Не было ни трогательного прощания с войсками, ни плакавших фанагорийцев. Уволенный от службы без ношения мундира и сдавший командование другому Суворов и не мог собрать войска или хотя бы один полк и сказать речь.

По рескрипту Екатерины II фельдмаршалу отошло обширное имение и замок в городке Кобрине, расположенном к западу от Бреста. Тогда же в самом парке был выстроен окруженный земляным валом простой деревянный одноэтажный господский дом в семь комнат. Со стороны города к усадьбе вела дорога, обсаженная огромными пирамидальными тополями.