Суринам

Илья сознавал, что для многих женщин он — лишь инструмент их фантазий и в этот момент они не здесь и не с ним. Он не обижался и старался соответствовать их нуждам и знал, что никогда не будет полностью таким, как они хотят, потому что они хотели не его, а другого, которого не было с ними в данный момент, а часто не было и совсем.

С Адри он занимался любовью каждую ночь, и утром тоже, и всё не мог понять, что ей действительно нравится, потому что казалось — ей нравится всё. Илья был достаточно опытен, чтобы знать: так не бывает. Женщины, особенно молодые, были любопытны и хотели пробовать разные вещи, но у каждой было то, что она любила больше, что доставляло наслаждение. Женщины были готовы делать и делали другие вещи тоже, но обычно они делали это, чтобы доставить удовольствие партнёру, и ждали, терпеливо ждали того, что им действительно нравилось.

Любовь была как мелодия, и нужно обладать слухом, чтобы услышать правильную ноту, а всё остальное — аранжировка, остального могло и не быть. Адри же казалась каждую ночь разной, и Илья чувствовал, что ласки, от которых она умирала вчера, её тело отвергает сегодня, что реакция плоти, уже казавшаяся ему безусловной, исчезла и она хочет другого и по-другому. Каждая ночь с ней была первой, и он должен был выучивать её заново, чтобы на следующую ночь всё выученное оказалось неправдой.

Они говорили о вчерашней поездке на катере, и Адри допытывалась, кто лучше выглядел в купальнике — она или Кэролайн.

— Скажи мне правду, — приставала Адри. — Но помни, что я держу в руке. Пусть ответ будет правильным.

Она сжала его чуть сильнее для подтверждения угрозы. Это было немножко больно и очень приятно.

— Сделай так ещё, — попросил Илья.

— Сделаю, когда ответишь. Или вообще перестану трогать.

И перестала, убрав руку. Илья положил её руку обратно и накрыл своей ладонью. Они полежали какое-то время молча, ласки возобновились, и её пальцы стали всё требовательнее. Затем Адри потянула Илью к себе, на себя, в себя, и он взял её, войдя внутрь и чувствуя, что она хочет, чтобы он сделал ей больно. Он прижал её руки к подушке и входил в неё, будто брал насильно. Он чувствовал, что это, как она хочет сейчас, но знал, что в следующий раз всё будет по-другому. Следующий раз с ней снова будет первым.

Когда Илья проснулся, утренний свет уже пробрался сквозь щели ставен и разлиновал стены узкими жёлтыми полосами. Адри не было, но она оставила свою красную ленту для волос, повязав её там, где ночью были её пальцы и губы.

Илья пошёл в душ и долго мылся, не снимая ленту, пока она не стала скользкой от мыла и не упала на шершавый каменный пол. Потом он надел шорты, повязал ленту вокруг шеи как галстук-бабочку и отправился завтракать на Keuken Terras.

ПАРАМАРИБО 4

ЖИЗНЬ в Суринаме напоминала Илье Сибирь, куда он был сослан после тюрьмы. И здесь и там жизнь шла на выживание, и Илья сразу почувствовал, узнал растворённую в здешнем воздухе повседневность беды, что висела над сибирской землёй так же низко, как и скудное тамошнее солнце. Здесь это ощущение было ярким и жгучим, как красное солнце тропиков, что находит человека в любой тени и сжигает дотла. Люди вокруг жили трудно, жили от утра до вечера, без тоски о прошлом, без планов на будущее, без надежды в настоящем. Илья знал эту жизнь; он и сам так жил долгие пять лет заключения, что пролетели удивительно быстро и остались с ним насовсем.

Тюрьма была словно сон, просмотренный фильм, отдельный от его настоящей жизни, хотя никакой другой жизни у него не было. Он помнил, как после освобождения, уже в эмиграции, всё не мог побороть привычку смотреть в чужие тарелки: вдруг там сытнее. Он никогда не жалел, что сидел, и не променял бы это на другое.

Многие сочувствовали, сокрушались, что он провёл в тюрьме лучшие годы молодости — с двадцати трёх до двадцати восьми. Он соглашался, но лишь с тем, что эти годы действительно были лучшие.

После перестройки (и гласности), когда Илья уже жил в Америке, он узнал, что статью, по которой его осудили, отменили совсем. А потом не стало и самой страны, в преступлении против которой он был повинен. Антисоветская пропаганда стала таким же историческим прошлым, как Гражданская война, ведь советской власти больше не было. Не было и Советского Союза, его родины, и вместо неё стала странная, далёкая страна — Россия, настоящая заграница.

Обсуждать эти перемены с Антоном не получалось: Антон совсем не помнил советской жизни; его родиной было его детство. Он с трудом говорил по-русски и не понимал горечи Ильи по утраченному прошлому.

— Ну и хорошо, — успокаивал он Илью. — Не стало, и хорошо. Теперь там всё будет по-другому, как здесь. И сажать никого больше не будут.

Антон все-таки был безнадёжно американец.