Супостат

– Кажется, нашел. Очень похоже на него. Судя по дате на почтовом штемпеле, отправлено за два дня до нападения на модистку. Дальше, я думаю, искать нет смысла. Полюбопытствуйте. – Ардашев протянул письмо репортеру.

– С превеликим удовольствием, – тот взял листок и прочитал вслух:

Незнакомка

Каламянковое небо над глазетовым гробум.
Я с тобою счастлив не был, не смеялся под дождем,
Не терялся в лабиринтах плотских, дьявольских утех,
И ни роз, ни гиацинтов не дарил тебе при всех,
Не гулял с тобой в Марселе, не встречал на Сен-Дени,
На истерзанной постели не писал тебе стихи.

Старый дьяк кадилом машет, стонет ветер над тобой,
И тихонько вьюга плачет над могильною тоской,
Незнакомая знакомка, нелюбимая любовь,
Перекошенная кромка, замороженная кровь.

– Посредственные стишки, господа, не находите? – слегка заплетающимся языком выговорил Синюхин, уже прикончивший вино с характерным розовым ярлыком. – И даже не стихи, скажу я вам, а так-с, словеса рифмованные, и притом весьма слабенькие, невыразительные. Другое дело вот это, – он картинно заложил за спину правую руку, тряхнул шевелюрой и продекламировал:

Вот наступил вечер… Я стою один на балконе…
Думаю все только о вас, о вас.
Ах, ужели это правда, что я целовал ваши ладони,
Что я на вас смотрел долгий час?..
Записка?.. нет, это не вы писали!
Правда, – ведь вы далекая белая звезда?
Вот я к вам завтра приеду – приеду и спрошу:
Вы ждали?
И что же это будет, что будет, если я услышу: «Да!..»

Вспомнил на досуге, из раннего, – тихо выговорил журналист. Явно растроганный собственным чтением, он смахнул набежавшую слезу и полез в портсигар за папиросой.

– Позвольте-позвольте, сударь! – возмутился Померанцев, вставая со стула. – Вы-то здесь при чем? Это же Всеволод Князев. Поэт и гусар. Вы прочли посвящение актрисе Глебовой-Судейкиной. Несчастный двадцатидвухлетний офицер разрывался между любовью к ней и к… Михаилу Кузьмину. В итоге он решил не достаться никому и – покончил с собой. Драма!

– А я и не отрицаю, – развел руками газетчик. – Да, именно его стихи я и вспомнил. – Он вздохнул тяжело и добавил: – Действительно, трагедия-с.

– Ага, трагедия, – сквозь зубы выговорил статский советник, – в Персии такая «трагедия» называется «бачэ-бази».

– Простите? – не понял Померанцев.

– Содомия. Однако вернемся к нашим стихам…

Но не успел Ардашев докончить свою мысль, как в дверном проеме возникла фигура сыщика Игнатьева. С нескрываемым удивлением он уставился на статского советника и выговорил:

– Вы здесь? Стало быть, и вы нашли этот номер «Нивы»?

– Да, и не только его. Вот еще одно творение. – Он протянул листок. – Я уверен, оно тоже принадлежит Супостату.

Игнатьев повертел бумажку в руках и, покачав головой, усомнился:

– А с чего вы взяли? Тут же нет подписи.

– Во-первых, оно, как и «Метресса», напечатано на машинке. Обратите внимание, что буква «н» и здесь, и там несколько завалена. Следовательно, машинка была одна и та же. Во-вторых, в первом стихотворении встречалось: «фильдеперсовые чулочки», «платье с кружевом аграмант» и «лента красная»; в этом же: «каламянковое небо над глазетовым гробум» и «перекошенная кромка». Таким образом, можно сделать вывод, что преступник связан со швейным делом. Это подтверждает и характер увечий Анны Извозовой. Ее лицо изуродовали колесом раскройного резака. Именно оно и оставило такие глубокие следы.

– Звучит убедительно, – согласился полицейский. – Только вот попробуй отыщи его! В Петрограде одних ателье и швейных магазинов – не сосчитать! А сколько мелких мастерских? Сотни! Что касается «Мадам Дюклэ», то все работники мной опрошены и проверены. У каждого из них имеется алиби, как в отношении нападения на белошвейку, так и убийства Вяземской. – После некоторого раздумья он добавил: – Что ж, тогда есть смысл напечатать «Незнакомку», а потом поместить в журнале объявление, мол, просим автора явиться за гонорарием. Вот тут-то мы его и прихлопнем, как муху на оконном стекле.

Клим Пантелеевич пожал плечами: