Супервольф

По приезду в Варшаву я неделю прятался в родной Гуре Кальварии, затем со всей предосторожностью отправился в Варшаву, где просмотрел немецкие газеты за декабрь.

Нигде ни слова о представлении в Шарлоттенбурге. Правда, отыскал сообщение об инциденте в ресторане отеля «Кайзерхоф». Через час после одного из обедов все участники трапезы почувствовали себя плохо: непрерывная рвота и острая резь в желудке. Участниками оказались члены штаба руководителя одной из партий, имевшей одну из самых больших фракций в рейхстаге и выступающую за утверждение национальных ценностей. Несколько человек были доставлены в больницу, хуже всего дело обстояло с адъютантом вождя. Сам руководитель не пострадал — его, по-видимому, спасло увлечение вегетарианством.

В тот же день я отважился написать господину Пилсудскому. Через неделю за мной явились, увезли в Варшаву, там до полуночи держали в каком-то полицейском участке.

Когда пробило двенадцать, меня вызвали на допрос. Полицейский доставил Мессинга в комнату, где его встретил незнакомый лощеный офицер. После того, как сопровождавший меня капрал вышел, офицер предложил мне сесть и поинтересовался, почему я так долго молчал и какая причина заставила меня вспомнить, наконец, о долге? Вместо ответа я потребовал предъявить полномочия. Офицер как должное воспринял мое требование, снял трубку, набрал номер, и передал трубку мне.

Я сразу узнал глуховатый голос старинного приятеля. Пан Юзеф поздравил меня с возвращением, поинтересовался, здоров ли я? Я ответил, что чувствую себя превосходно и горд тем, что сумел послужить возрожденной Польше.

Маршал хмыкнул и потребовал.

— Ближе к делу, пан Мессинг.

Я попросил о личной встрече, однако маршал стразу отклонил эту идею и предложил доложить, что мне удалось сделать в Берлине.

— Только коротко, — потребовал он.

Я доложил, что имею письмо известного ему господина, адресованное лично пану маршалу.

— Отлично, — холодно отозвались с другой стороны линии. — Передайте документ моему доверенному человеку.

Я проверил документы доверенного человека и, передав ему письмо, потребовал расписку, которую он мне тут же и написал.

С тех пор я ничего не слышал о письме.

В начале 1932 в Гуре меня навестил господин Кобак. Он радушно обнял меня, сообщил, что дела не могут ждать и предложил турне по Польше. Я, глупый человек, с радостью согласился. Оказалось, что по настоянию неких высокопоставленных инстанций мне было запрещено выступать в крупных городах и больших залах. Те городишки, где Мессингу разрешили устраивать сеансы, были сущим захолустьем. Правда, мне не препятствовали выехать за границу. Я совершил турне по Прибалтике.

Куда еще я мог выехать?

Либо в Германию, либо в Советскую Россию. В Чехословакию или за море путь тоже был заказан, так как господин Вайскруфт не заплатил ни гроша за мои сеансы. Я остался гол как сокол, однако в суд обращаться не стал. По непроверенным данным, Вилли в ту пору очень нуждался в деньгах. Страховое общество обанкротилось, начальство интересовалось, каким образом суперагент Коминтерна сумел так ловко выскользнуть из-под его наблюдения, фюрер припомнил ему обещание приручить гаденыша и убедить его послужить Германии.

Карьера Вилли пошла под откос.

Для меня же наступили смутные, малодоходные времена. Я благоразумно старался не высовываться, гастролировал по провинции, дожидаясь, когда судьба, обещавшая мне долгую и интересную жизнь, спасла бы меня, оказавшегося в воде во время переправы через широкую быструю реку.

Часть III СТРАНА МЕЧТЫ

Чумой нашего времени является ирония. Эта как бы «насмешка», а точнее, презрение, позволяет повысить собственную значимость, оскорбить любое чувство, высмеять самый благородный порыв. Ирония безжалостна, бесчеловечна, пуста, лишена способности творить. Она превращает человека в надменного скота, считающего допустимым оскорблять невинных, терзать слабых, насмехаться над мудрыми.

Граф Сен-Жермен

Идеи порождают товарищей, путешествия — друзей, власть — исполнителей, «измы» — рабов.

Граф Сен-Жермен

Глава 1

Гром, грянувший над планетой, застал меня в мелком провинциальном городишке неподалеку от Люблина. Это случилось 1 сентября 1939 года, в пять часов утра (4 часа 45 минут).