Суперканны

Летчик с зеленым вымпелом кружил над площадкой, дожидаясь, когда улетят его товарищи. За летчиком в открытой кабине сидел пассажир, и, когда солнце осветило фонарь, я мельком увидел светлые локоны, выбившиеся из-под старинного шлема и очков. Летчик, вполне удовлетворенный, сделал крутой вираж, резко набрал высоту и устремился к солнцу, отражая его свет лопастями крыльев.

Группки гостей заспешили к своим автомобилям, другие остались сидеть среди перевернутых стульев. Оливье Детивель стоял у мемориальной доски, тыча своим серебряным мастерком в пустое небо. Ален Делаж говорил с одним из полицейских начальников, а его люди пытались разблокировать выезд с парковки, где скопившиеся лимузины сердито гудели друг на друга.

— Маленькая неувязочка… — Пенроуз раскачивал в руке свой позолоченный стул, словно размышляя — не вскарабкаться ли ему в небо. — Это службе безопасности не по зубам. Вы лозунг успели прочесть?

— Подержанные «рено», какой-то супермаркет. Настоящие террористы.

— Пол, ну хоть на время оставьте ваши шутки. — Пенроуз помахал рукой, чтобы рассеять вонь отработанного авиационного керосина. — Я об этом летчике с ракетницей… Он был зачинщиком.

— «Эдем-два — вечная память». Вам это что-нибудь говорит?

— Чушь зеленая. — Пенроуз пожал плечами и снова уставился в небо, но я видел, что он раздражен. — Как бы то ни было, этот летчик высказался абсолютно недвусмысленно. Прогресс был приостановлен на долю микросекунды. И все равно, это неприятно. Такой важный день.

Забыв про меня, он направился к палатке с закусками. Несколько журналистов клевали что-то со столиков, наговаривая репортажи на портативные магнитофоны, но телевизионщики уже забирались в свои автобусы, готовые предоставить отснятые материалы в программы вечерних новостей.

Пенроуз прислушался к удаляющемуся гудению самолета, эхом отдававшемуся в долине — по направлению к берегу моря. Едва сдерживая раздражение, он высосал мясо из клешни омара.

— Пол, что это был за самолет? Хоть кто-нибудь, я надеюсь, успел записать регистрационный номер.

— Основной учебный самолет чешских ВВС. Скоростишка низкая, но летаешь с удовольствием.

— Уж удовольствие-то он получил, это точно. Вы узнали пилота?

— С расстояния четыреста ярдов? Летчики не оставляют в воздухе автографов.

— А я думал, оставляют. Возможно, его знает Франсес Баринг. Она на дружеской ноге с летчиками Каннского аэропорта. — Пенроуз поднес к носу филе копченого лосося и понюхал красное мясо. — Вы ее понимаете, Пол… Мне бы не хотелось думать, что она участвовала в этой глупости.

— Нет, не участвовала. Уайльдер, она дни и ночи трудится на «Эдем-Олимпию».

— Тут все трудятся дни и ночи — это ничего не значит. Люди впечатлительны, сильными чувствами можно заразиться прямо из воздуха. Вот чего «Эдем-Олимпии» никак не нужно, так это собственного зеленого движения. Почему никому не приходит в голову бороться за спасение цемента планеты?

— Я думаю, цемент и сам о себе позаботится.

— Позаботится? — Пенроуз уставился на меня так, словно я осчастливил его божественным откровением. Он проглотил канапе, взял из моей руки стакан вина и осушил его одним глотком. — Прекрасно, вот и позавтракали. Давайте-ка прокатимся над Грасом. В горном воздухе мне лучше думается…

Первые признаки мятежа были налицо, но проявились они совсем не так, как предполагал Уайльдер Пенроуз. Мы ехали к Грасу, а он все время поглядывал в зеркало заднего вида — не следят ли за нами. Уколы прошедших нескольких недель, пусть и булавочные — художества на стенах, изуродованные машины в гаражах «Эдем-Олимпии», — но все же оказались чувствительными даже для толстой шкуры корпоративного слона.

Приятно было хоть раз видеть Пенроуза в роли преследуемого. Как и предсказывала Франсес, «ратиссажи» стали еще более ожесточенными, но рано или поздно жертвы должны же дать отпор своим обидчикам. Настанет день, и обитатели иммигрантских кварталов объединятся, загонят в угол лечебный класс директоров и подержат там, пока не прибудут телевизионщики со своими камерами. Тогда вся их конспирация полетит к чертям, и появятся свидетели: шоферские вдовы, девочки из приюта, избитые проститутки, униженные рабочие-арабы.

И тем не менее я против воли восхищался Пенроузом и стержневой истиной его смелой, хотя и безумной мечты. Я ненавидел насилие, но помнил жестокие издевательства над новичками в летной школе Королевских ВВС и то, как мы все заряжались от них. Мы не заходили дальше этих дедовских трепок по отношению к нашим пленникам — таковы были жестокие, но необходимые радости войны. В «Эдем-Олимпии» психопатия реабилитировалась, возвращалась в каждодневную жизнь, как перековавшийся преступник.