Сумерки идолов или как философствуют молотом

Казуистика психолога. — Вот знаток людей — для чего он собственно изучает их? Он хочет выудить себе маленькие преимущества перед ними или даже большие, — он политик!.. Вот тоже знаток людей — а вы говорите, что он не ищет в этом никакой выгоды для себя, что это великий «безличный». Вглядитесь пристальней! Быть может, он хочет даже ещё более недоброго преимущества — чувствовать себя выше людей, иметь право смотреть на них сверху вниз, больше уже не смешивать себя с ними. Этот «безличный» презирает людей, — а тот первый являет собой более гуманную species[48], что бы ни говорила внешность. Он по крайней мере становится вровень с ними, становится в их ряды...

16

Мне кажется, что целый ряд случаев, представить перечень которых мне мешает моя скромность, ставит психологический такт немцев под серьёзный вопрос. Но в одном случае у меня не будет недостатка в поводе для обоснования моего тезиса: я не могу простить немцам, что они ошиблись в Канте и его «философии лазеек», как я называю её, — это не был тип интеллектуальной честности. — Другое, чего я не могу слышать, это пресловутое «и»: немцы говорят «Гёте и Шиллер», — боюсь, что они говорят «Шиллер и Гёте»... Разве этого Шиллера ещё не знают? — Есть ещё худшие «и»; я слышал собственными ушами, конечно лишь среди университетских профессоров: «Шопенгауэр и Гартман^{85}»...

17

Самые одухотворённые люди, при условии, что столь же исключительно их мужество, имеют дело ещё и с несказанно мучительными трагедиями — но именно потому и чтут они жизнь, что она противостоит им всею своей мощью.

18

К «интеллектуальной совести». — Ничто не кажется мне более редким нынче, чем истое лицемерие. Сильно подозреваю, что этому растению не полезен мягкий воздух нашей культуры. Лицемерие относится к векам сильной веры: когда даже при принуждении выставлять напоказ другую веру не отступались от той веры, которую имели. Нынче от неё отступаются; или, что ещё обычнее, прибавляют себе ещё вторую веру, — в любом случае остаются честными. Без сомнения, нынче возможно гораздо большее число убеждений, чем прежде: возможно, т. е. дозволено, т. е. безвредно. Отсюда возникает терпимость по отношению к самим себе. — Терпимость по отношению к самим себе допускает множественность убеждений: они сосуществуют вместе, они, как и все нынче, остерегаются компрометировать себя. Чем сегодня можно себя скомпрометировать? Тем, что ты последователен. Тем, что идёшь по прямой. Тем, что в твоей многозначности «много» — это меньше пяти.[49] Тем, что честен... Я очень боюсь, что современный человек просто слишком изнежен для некоторых пороков: так что последние прямо-таки вымирают. Всё злое, обусловленное сильной волей, — а, быть может, нет ничего злого без силы воли — в нашем тёплом воздухе вырождается в добродетель... Немногие лицемеры, с которыми я познакомился, подделывали лицемерие: они были, как это свойственно в наши дни чуть ли не каждому десятому, актёрами.

19

Прекрасное и безобразное. — Нет ничего более условного, скажем, более ограниченного, нежели наше чувство прекрасного. Кто захотел бы мыслить его свободным от удовольствия, доставляемого человеку человеком, тотчас потерял бы почву под ногами. «Прекрасное само по себе» — это просто слова, даже не понятие. Мерилом совершенства в прекрасном делает себя человек; в избранных случаях он поклоняется в этом себе. Род не может иначе, как таким вот образом, говорить «Да» себе и только себе. Самый глубинный его инстинкт, инстинкт самосохранения и самораспространения, проецирует себя даже на такие тонкие материи. Человек считает и самый мир наполненным красотою, — он забывает себя как её причину. Он один и одарил его красотой, — только вот красотой человеческой, слишком человеческой... В сущности, человек смотрится в вещи, он считает прекрасным всё, что отражает ему его образ: оценка «прекрасное» есть его родовое тщеславие... Во всяком случае скептику некоторое недоверие могло бы шепнуть на ухо: действительно ли мир украшает то, что именно человек считает его прекрасным? Он очеловечил его — вот и всё. Но ничто, решительно ничто не может быть порукой в том, что именно человек служит моделью прекрасного. Кто знает, как выглядит он в глазах высшего судьи вкуса? Быть может, спорно? Быть может, даже забавно? Быть может, немного своеобразно?.. «О, Дионис, божественный, зачем тянешь ты меня за уши?» — спросила раз Ариадна своего философа-любовника во время одного из тех знаменитых диалогов на Наксосе. — «Я нахожу нечто юмористическое в твоих ушах, Ариадна; почему они не ещё длиннее?»^{86}

19