Сумеречный судья

Подойдя к двери, на мгновение она остановилась, не решаясь дотрагиваться руками; потом пнула ногой. Створка открывалась на себя; но от удара качнулась и приотворилась.

— Только когда человек смиряется с положением раба, он им становится.

— Это происходит очень быстро, — заверил я.

Лестница походила на кишку какого-то чудовищного морского змея, в недра которого мы попали. И пахло здесь так же.

— Известно, что самые прекрасные из цветов лучше растут в навозе, — заметил я. — Не думал, что к стихам это тоже относится.

Мансарда, в которой жил Серхио Багдади, и где он вышибил свои поэтические мозги, находилась под одним из фигурных флюгеров. Потолок был настолько низок, что приходилось нагибать голову.

— Как здесь можно жить? — процедила девушка.

— Тот, кто привык склоняться перед жизнью, — ответил я. — Проводит ее в согнутом состоянии. «Если же мы верны чертежу, головой достаем до звезд».

Мне не хотелось верить, что Серхио мог оказаться иным. Я представлял его спившимся, больным человеком, который проводил дни то в окружении прихлебателей, то, в горячечном бреду, строчил странные стихотворения.

Однако картина, представшая нашим взорам, оказалась чересчур отвратительной даже для меня.

Мансарда не была опечатана; да и зачем, если смерть поэта все считали самоубийством. Видимо, вещи, которые принадлежали Багдади и могли иметь в связи с этим хоть какую-то ценность, тоже покинули тусклое, неприветливое помещение. Все, что осталось — мебель, какие-то книги, в запачканных обложках и вовсе без них; засаленные подушки; зеркала и занавеси; пыль.

— Осторожнее, Френки, — предупредил я. — Здесь могут быть клопы или клейвосские уховертки.

Именно так представляешь себе притон самого опустившегося наркомана; ничего прекрасного, ничего возвышенного — только грязь и еще раз грязь.

Я сложил руки на груди.

— Что-то не хочется проводить здесь обыск, — сказала Френки.

— Знаешь, — негромко произнес я. — Все же я сказал неправду. Багдади мне неприятен не потому, что когда-то, в школе, меня заставляли учить наизусть стихи.

— Тебе хотелось верить? — спросила Френки.

Я взглянул на нее, удивившись, как она поняла мои чувства.

— Да, — сказал я. — В то, что достойно веры. Но я так этого и не нашел.

20

Шаркающие шаги за дверью шепнули, что к порогу кто-то подходит; когда дверь тихо отворилась, заставив вздрогнуть лохмотья, навешанные на крючок для одежды, — в проеме появился человек.

Он тоже был согнут, как приходилось сгибаться всем, кто находился в этой мансарде; но жесткий накат плеч говорил о том, что ему уже никогда не распрямиться. Мозолистые руки, с полусжатыми пальцами, выдавали в нем человека, привыкшего много работать с землей.

— Пришли посмотреть? — спросил незнакомец.

Глаза у него были маленькими и живыми.

— Да, — ответила Френки.

— Нет, — сказал я.

Он заморгал — с интересом. Ему могло быть и сорок, и шестьдесят.

— Вы знали Диану Вервье? — спросил я.

Не дожидаясь ответа, продолжил.

— Ее убили сегодня днем. Мы ищем того, кто это сделал. Поэтому мы здесь.

По тону человека можно было понять — он успел составить о нас неблагоприятное мнение, и теперь рад, что оно оказалось ошибочным.

— Я подумал, вы пришли просто поглазеть, — произнес старик. — Как все эти ненормальные. После того, что здесь прошлым вечером произошло, они так и ходят. Будто им делать нечего.

Он почесал в затылке.

— Нехорошо это, — подытожил незнакомец. — Не по-людски. Раз умер человек, надо его в покое оставить.

Спохватился, что так и не назвал себя.

— Я Риин, этажом ниже живу. Совсем под этим чердаком. Лора — она женой поэту была — просила за квартиркой его присмотреть. Вещей-то ценных тут не осталось, да и не было их вовек. Но все же надо, чтобы кто-нибудь приглядывал.

— Чем вы занимаетесь? — спросила Френки.

Человек засмеялся.

— Я свое уже отработал, — сказал он. — Давно уже. Теперь вот, в земле копаюсь. Яблонки развожу.

Слова старика звучали спокойно, почти отстраненно. Так он мог бы обращаться к себе самому; не дожидаясь ни ответного слова, ни даже кивка собеседника. Я понял, что Риин часто разговаривал так, частью с самим собой, частью — с огромным миром, что окружал его.

И никогда не ждал ответа.

Это была тихая гордость, неброская. Не та, что пестрит яркими огнями, рассказывая о себе каждому проходящему мимо. Спокойная, как и он весь, погруженная в саму себя. Ничто из происходящего в мире не в силах ее поколебать; никакие слова не могли опровергнуть.

Он противопоставлял свои стариковские яблонки — так вот, без мягкого знака — тому образу жизни и тем занятиям, которым предавались Серхио Багдади и его окружение в тусклой мансарде с низким потолком.

— Вы знали Диану Вервье? — спросил я.

— Видел несколько раз… Вообще-то я мало знался с теми людьми, что к Серхио приходили. Нехорошие они были. Недобрые.

Старик замолчал; он привык вот так затихать, надолго опускаясь на дно своих размышлений; ибо обычно не было собеседника, который ждал продолжения его слов.

— Злые? — спросила Френки.