— Значит, четвертым посвященным должен стать сам малик франков? — спросил Имад ад-Дин, старательно делая вид, что он прозрел всю глубину тайны.
— Да. Я надеюсь на его благородство, — сказал султан Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб.
Осведомленные люди передали, что король Бальдуэн с почтением принял посмертный дар султана великому воину и сабля легла в гробницу Онфруа де Торона, по левую руку.
Сам же султан Юсуф и вправду воспринял смерть великого франкского воина, как знамение к началу джихада и осадил приграничную крепость, немногим севернее Генисаретского озера.
Осада выдалась, нелегкой и затяжной, и тогда султан вновь призвал к себе племянника и сказал ему:
— Тебе улыбнулась удача. Продолжай дело.
Окрыленный Фарукшах немедля устроил смелый набег на Галилею и Ливан, принадлежавшие франкам.
Однако на этот раз, как, впрочем, и предполагал султан, зазнавшемуся племяннику пришлось нелегко. Король Бальдуэн вместе с Раймондом Триполийским настигли Фарукшаха в долине Родников и, нанеся его войску большой урон, обратили в бегство.
Султан, между тем, не дремал. Сбылись оба его предчувствия — и дурное, доброе. Раймонд Триполийский, желая стяжать всю славу победителя, увлекся преследованием и вместе с рыцарями-тамплиерами далеко оторвался от королевского войска. Тут-то султан и обрушился на него.
Эта победа над франками, конечно, не рассеяла всю темную ночь поражения при Монжисаре, но все же показалась султану первыми лучами утренней зари. Враги были разбиты. В плену оказались Великий магистр Ордена тамплиеров, а также два очень знатных франка, проявивших великую доблесть под Монжисаром: Бальдуэн Ибелинский и Гюг Галилейский. Гюга тотчас выкупила из плена его мать, графиня Триполийская, за пятьдесят пять тысяч тирских динаров. Бальдуэну же пришлось немного потомиться.
Когда Бальдуэн Ибелин был доставлен в Дамаск и помешен в крепость, султан сам пришел к нему в застенок и сказал:
— Твоя стоимость — сто пятьдесят тысяч динаров.
— Столько просят только за короля, — сохраняя достоинство, твердым голосом ответил франк.
Однако у него на лбу при свете масляного огня засверкали капли пота.
— Я слышал о твоей доблести, которая стоит не меньше королевского достоинства, — сказал султан. — Или ты так не считаешь?
Франк не нашелся, что ответить.
Через несколько месяцев султан обменял на него целую тысячу пленников-мусульман и отпустил, взяв обещание, что тот сам привезет деньги. Брат пленника, Балиан, был женат на дочери греческого императора. Бальдуэн незамедлительно отправился в Константинополь, к своему венценосному родственнику, и доказал всему миру, что обладает незаурядной силой ума и истинно королевским достоинством. Он сумел выпросить у императора всю сумму выкупа и действительно привез деньги в Дамаск. Оба сохранили друг о друге самое высокое мнение: султан о Бальдуэне Ибелинском, а Бальдуэн — о султане.
Чем мог похвалиться Великий магистр Ордена рыцарей Соломонова Храма Одо де Сент-Аманд, так то — своей великой гордостью.
Султан предложил ему обмен: на любого знатного мусульманина, попавшего в плен к франкам.
— Равного мне не найдете, даже если вскроете все ваши могилы в Палестине, — ответил Великий магистр с высокомерной усмешкой.
Он остался непоколебим и, просидев год в застенке, сильно захворал. Султану донесли о недуге пленника, и повелитель правоверных решил изменить условие в пользу умеренного денежного выкупа. Когда катиб аль-Исфахани поднялся с этим известием в башню и перед ним отворили тяжелую дверь узилища, он обнаружил франка уже умершим. Великий магистр лежал с открытыми глазами, устремив неподвижный взгляд к маленькому, высокому окошку.
Едва своим внутренним взором я встретился с остекленевшими глазами Великого магистра тамплиеров, как за моей спиной послышался глухой скрежет, будто стала нехотя открываться проржавевшая в петлях дверь.
Все мы разом встрепенулись и увидели нашего добровольного «гонца». Едва держась на ногах, рус Иван пытался втиснуться в грот, груженый добром, как караванный верблюд. За каждым плечом он держал по большому мешку, а у него на поясе болталась секира дровосека, которая и тащилась со скрежетом по гранитной стене, когда рус еще подступал к гроту. Он был изрядно пьян. Сбросив мешки, он первым делом вытащил из одного бурдюк с вином и, словно не замечая никого из нас, кроме Жана де Браса, подполз к нему на коленях и назвал по-своему —
И вот, вернувшись, рус первым делом затормошил Жана де Браса, поднося ему к губам бурдюк и говоря:
—
А вино он назвал тогда тоже по-своему —
— Хлебни скорей и сразу полегчает, — как заправский лекарь, убеждал он раненого, но вдруг оцепенел, глядя на франка, а спустя несколько медленно отстранился и, осенив себя христианским знамением по-гречески, тихо проговорил: — Да ты не дождался меня…