Султан Юсуф и его крестоносцы

«Великий султан Египта, Сирии и Месопотамии!

Вскоре, по попустительству Божьему, ты начнешь осаждать Святой Город. Твоему войску будут противостоять на стенах три сотни мужчин и полторы сотни подростков, способных держать в руках оружие. На каждого из них приходится по полсотни дрожащих от страха перед твоим могуществом женщин и детей. Сам патриарх Иерусалима призывает меня возглавить защиту города. Если я покину моих единоверцев в столь безнадежный час, то меня постигнет позор, куда более мучительный, чем все адские муки.

Великий султан! С сокрушенным сердцем я вынужден отказаться от своей клятвы. Мою тяжкую вину разделит со мной моя семья.

Балиан Ибелинский»

Когда катиб прочел письмо султану, тот некоторое время сидел в задумчивости, но на его лице не промелькнуло ни тени гнева или досады. Наконец он вздохнул и тихо проговорил: «Если бы этот франк был моим эмиром, то получил бы Иерусалим в управление… Тогда бы и осада не понадобилась.» К этому он добавил, что огорчаться нечему, поскольку теперь в Иерусалиме появился поистине достойный и благоразумный человек, с которым можно будет начать переговоры о сдаче города сразу после первого приступа, ведь этого приступа будет достаточно, чтобы уважить достоинство Балиана. «Он примет мои условия, если мы склоним его на свою сторону уже сегодня», — довольно заметил султан, находя все новые выгоды в сложившемся положении дел. «Каким образом?» — удивился катиб. Султан не ответил ему, а просто повелел отправить в сторону Иерусалима новое послание Балиану Ибелинскому, а вместе с посланием — отряд мамлюков. Вскоре отряд вернулся, сопровождая супругу Балиана, который искренне доверился повелителю Египта и Сирии, а ныне — и почти всей Палестины. Султан принял царевну Марию со всей учтивостью и отправил дальше, в сторону Тира.

— Почему у нас нет таких благородных королей?! — не сдержавшись, воскликнула монахиня Катарина.

— Много ты их видела, — пробурчал «медведь» Бошо.

— На следующий день нашим взорам открылись вдали стены Иерусалима… — сказал я и замолк.

Над столом вновь воцарилась тяжелая тишина, и взоры всех рыцарей, точно острия копий, обратились в мою сторону. Их, конечно, очень «тронуло» это мы. Только рыцарь Джон Фитц-Рауф казался все таким же невозмутимым. Он спокойным тоном обратился к Ангерану де Буи и попросил его продолжить повествование, как бы с противоположного берега.

— А мы увидели вас… — начал рыцарь Ангеран и мягко улыбнулся. — Теперь-то ясно, что не было никакой надежды удержать город, но тогда мы были так воодушевлены, что не ведали ни страха, ни отчаяния. Да, мы все поначалу были готовы умереть за веру, претерпеть страдания вместе с нашим Господом Иисусом Христом.

Доблестный Балиан сделал все, что мог. Когда он прибыл и патриарх Ираклиус убедил его принять тяжкий крест власти, рыцарей в Святом Городе можно было пересчитать по пальцам одной руки. Тогда Балиан призвал к себе всех юношей старше шестнадцати лет, происходивших из благородных семей. Вы бы видели, какой грустный взгляд был у него, когда он всех по очереди посвящал в рыцари. С таким видом отпевают покойников. Потом он посвятил в рыцари еще тридцать иерусалимских торговцев, известных своим благочестием. Для них это был великий праздник. В своем воодушевлении они превзошли даже мытаря Закхея [122]и отдали все свои деньги на то, чтобы всех, кого можно, снабдить оружием… Но город был переполнен беспомощными людьми: женщинами, стариками, детьми. Всех надо было прокормить. Балиан торопился. Он, с позволения патриарха, приказал даже снять серебряную крышу с часовни Гроба Господня, разрезать ее и закупить на это серебро провизию в ближайших селениях. Все молились. Все надеялись на милость Божию… Однажды Балиан тихо проронил в моем присутствии: «Или случится чудо, или — бойня. Сто лет назад здесь было избиение мусульман. Господь уже решил, чем мы за это заплатим.»