Сугомак не сердится

В конце августа мы попрощались с Сугомаком. Нас ждал большой город, институт. Мы об этом только и говорили — какие у нас будут товарищи, как станем учиться. Загадали, что встречаться будем часто.

Маша неожиданно побежала вдоль берега и крикнула:

— Ловите! Ловите меня!

Я догнал ее, поднял на руки и бережно понес. Маша доверчиво прижалась ко мне. Я поцеловал ее. Она закрыла глаза. И вдруг обвила мою шею и прильнула к моим губам.

— Какой ты сильный, Коля! — прошептала она, когда я опустил ее на прибрежный камень. — Какая я счастливая!

Я обнял Машу за плечи, и мы долго смотрели на белую кипень озера, на лесистые горы Урала.

* * *

В институте устроились хорошо. Учились на разных факультетах, но жили в одном общежитии. Встречались каждый день. Чаще я приходил к Маше в комнату, а иногда она приходила в нашу. Стучала отрывисто, но напористо. Я всегда узнавал Машу по стуку: никто так не стучал, как она.

Маша пробирала нас за беспорядок в комнате, ребята отшучивались, а я не сводил с нее глаз и молчал.

— А вечер какой чудный! — говорила она мне. — Морозный, снег под ногами похрустывает. Пойдем, а?

У нее все вечера были чудесными. Беснуется на широких улицах города ветер, сыплет в лицо снежной колючей пылью, скрипят заиндевелые колеса трамвая, прохожие попрятали носы в воротник, — Маша радуется морозу и тащит меня на прогулку. Если же мороз смягчался, дул теплый южный ветерок, Маша говорила, что уже веет весной, и воробьи вон к весне расчирикались, и мальчишки повылазили в скверы — тоже к весне.

Весну Маша ждала с такой веселой нетерпеливостью, что даже я стал сердиться на весну за то, что она не спешит.

А когда настала весна и зашумел ручьями апрель, с Машей приключилось несчастье. Она заболела. Я не встретил ее в институте поутру и побежал в общежитие. Маша лежала в жару. Она осунулась, щеки провалились, лихорадочно блестели глаза. Машин вид потряс меня.

— Маша! — проговорил я. — Что с тобой, родная?

Я коснулся рукой ее лба — он горел.

— Ничего, Коля… пройдет… — прошептала она, посмотрев на меня благодарно, и столько было в ее глазах невысказанной боли, что я не вынес — отвернулся. Слезы душили меня.

…Эти дни я не выходил из больницы, но к Маше не пускали. Однажды до вечера просидел в приемной. Сидел на скамейке, оперев локти о колени и зажав ладонями голову.

Кто-то тронул меня за плечо:

— Молодой человек, что вы здесь делаете?

Я поднялся — спрашивала пожилая женщина, врач.

— А это, Марья Сергеевна, к девушке из пятой палаты. Ходит каждый день, а не пускают, — ответила знакомая санитарка.

— А! — протянула женщина, словно бы вспомнила, о ком идет речь. — Пора домой. Уже вечер.

— Конечно, конечно, — машинально согласился я, а она очень пристально взглянула на меня и приказала санитарке дать мне халат. Я принялся благодарить ее. Она же сурово бросила:

— Недолго только! — и ушла.

Вошел в палату на цыпочках. На первой от окна койке я увидел Машу. Бросились в глаза ее чудесные русые волосы, разбросанные на подушке. Когда я подошел и сел на табуретку, Маша открыла глаза и попыталась улыбнуться. Только улыбки не получилось, глаза широко открылись, и светлая слезинка скатилась по виску, упала на волосы.

— Коля, — прошептала Маша, — ты пришел…

Я взял ее горячую похудевшую руку, прижал к своей щеке; и тоже не сдержал слез. Потом целовал ее пальцы. Она шептала:

— Милый… Я выздоровлю. Ведь ты хочешь, чтобы я выздоровела.

Ночами мне не спалось. А если забывался в коротком сне, то чудилось, будто теряю Машу, теряю безвозвратно. Утром торопился в больницу и, если не пускали в палату, бродил вокруг, заглядывал в окна. Я не мог без боли смотреть на веселых девушек, мне казалось несправедливым, что вот они радуются, смеются, а Маше, может быть, в этот момент сделалось хуже и она умирает.

* * *

С тех пор прошло много лет. И какой бы попутный ветер не заносил меня в родной городок, я всегда прихожу на Сугомак.

И в минувшую осень побывал там: взгрустнул о прошлом.

Когда подрастет наш первенец, мы с Машей непременно поведем его на Сугомак и расскажем, какое большое место заняло это суровое лесное озеро в нашей жизни.

ЗОЛОТАЯ

Солнце позолотило верхушки гор, когда мы со старшим братом Валентином вышли в путь. На гору Сугомак поднялись только к полудню.

На горе я был впервые, и горная страна, которая мне открылась, захватила мое воображение. Незнакомые лесистые горы в беспорядке громоздились за Сугомаком и Егозой. Их было очень много.

Одни, покрытые густой тенью, выглядели хмуро, другие, освещенные солнцем, ярко зеленели, словно малахит.

Валентин повернул меня лицом к востоку — смотри! На всем протяжении, насколько хватало глаз, распростерлась тайга, с аккуратными прямоугольниками вырубок. Хаотически раскиданные озера поблескивали на солнце, одни большие, а другие совсем маленькие, как светлые крапинки.

Самой любопытной деталью этой таежной равнины, пожалуй, был наш городок. Он был игрушечным. Казалось, без труда можно было сгрудить руками эти домики, похожие на спичечные коробки или кубики, и перенести на другое место.