Суета сует

Комсорг Бурлаков у нас ответственным секретарем. Он собирает готовые материалы и клеит на лист зеленой бумаги. Это занятие называется версткой. То есть когда человек ползает по полу с ножницами и банкой клея.

— Валяй, валяй, — подбодрил я Бурлакова.

Это мой долг — вливать бодрость в других. Скорее даже обязанность. Иначе мне станет стыдно. Если я не буду делать это, получится, что я бездельник.

Я совершил круг по аудитории и вернулся к Елочке. Теперь она позировала Пете Вострякову. Тот рисовал обобщенный образ передовой студентки. Я зашел со спины Вострякова, приставил ладонь к бровям и посмотрел на Елочку из-под этого козырьке. Если смотреть на нее таким манером, она действительно похожа но передовую студентку. Не поймешь Елочку. На кого она все-таки похожа? Не стильную девицу или передовую студентку?

Хлопнула дверь, и вбежал наш собственный корреспондент.

— Готово! — сообщил он и жестом удалого картежника швырнул на стол колоду фотографий.

Сверху в качестве туза лежал Вася Сусекин. Уж не знаю, какой он туз, бубновый или трефовый, но только именно он открывал колоду прогульщиков. Его сняли вполоборота. Словно его окликнули, и он обернулся. Я строго взглянул на корреспондента.

— Это как понять? Почему среди них Вася?

— Он драпал с лекции. Я окликнул, он обернулся — я сразу щелк! — похвастал корреспондент и показал, как нажимал на спуск фотоаппарата.

— Все равно нельзя. Он заведует отделом прогульщиков.

— Так это ж сенсация!

— А престиж?

— Без сенсации нет газеты. Сенсация — основа.

— А-а, золотая лихорадка? Клондайк? Ты это брось. Нервы и престиж. Вот главное сейчас.

Но он не согласен. Он разводит руками. Он пожимает плечами. Он кривит губы. Он призывает ребят в свидетели. Я смотрю на ребят: скажите ему в конце концов!

— Это не по-комсомольски, — важно произнес Бурлаков. — Васю нужно на самое видное место.

Я моментально сообразил, в чем дело.

— Вася не в твоей организации. Он на спортфаке. В этом все дело.

— Дурак!

Бурлаков обиженно отвернулся. Он меня обозвал дураком и при этом еще обиделся. Из своего угла пришел Кирилл. Сейчас он поможет.

— Никто не думает о чести мундира. Мы только образовались, и нельзя сразу пятнать мундир. Он совсем новенький. Правда, Кирилл?

— Наоборот, нас станут уважать. Ты неправ. Йог.

— Но...

Тут я подумал: «Я спорю — значит, распустились нервы. Это плохо».

— Хорошо. Даю санкцию. Вот она. Берите.

Я положил ладонь на фотографию Сусекина.

Потом дела пошли гладко. Ребята разошлись вовсю. Стихи, фельетоны и рисунки плодились, будто при массовом производстве. На фоне поэтов и художников я выглядел здесь лишним. На меня покрикивали:

— Эй, не путайся под руками!

— Эй, положи на место!

Будто я не руководитель. Я подумал и пришел к выводу, что виноват сам. Кто же руководит, слоняясь по аудитории? Руководить надо сидя. Через курьера. Я уселся за стол и подозвал Елочку.

— Вызови такого-то, — распоряжался я.

Елочка приводила такого-то, и я допрашивал:

— Над чем трудишься?

Или:

— Покажи, что ты там сделал?

И никто ни слова поперек. Все понимают: так надо. Бурлаков тащил свои листы по полу из конца в конец аудитории и после этого хотя бы бровью повел. Покорно выслушал замечания, кивнул — будет сделано, — так же безропотно уволок газету на прежнее место. Я не особенно-то вмешивался в его дела. Только попросил покрасить рубаху на одном рисунке в голубой цвет. Этот цвет мой любимый. А ребятам ничего не стоит покрасить рубашку в голубой. Им-то все равно, какого цвета будет она.

Елочка доставила Кирилла. Я прочитал фельетон о Гусакове. И не стал ругаться. Лишь сказал Кириллу, как друг:

— Ты развинтился окончательно.

— Разве что-нибудь не так? В фельетоне?

— Все так. Все правильно. Только к чему шум? К чему паника? Потом профком доставай путевки в нервно-соматический санаторий. А где их столько взять, путевок? Будь люди поспокойней, так и не нужны были бы нервные санатории. Люди сами виноваты. Все суета. И смотришь, вокруг сплошные шизофреники.

Кирилл счастливо засмеялся и легонько двинул меня в живот.

— Я рад, что получилось, — сказал Кирилл. — Я очень старался.

Он сочинил фельетон в форме стенограммы и здорово застенографировал лекцию Гусакова. Я так и представил, как тот нудно читает стихи Уитмена. И вставляет в стихи свое «так сказать» и «э-э, понимаете».

Кирилл ласково хлопнул меня по шее и понес фельетон Бурлакову.

Во втором часу ночи Бурлаков наклеил последний столбец и опять протащил газету по полу. Ко мне, разумеется. Я сполз на пол. Такой стенгазеты наш институт еще не видывал. Два метра в длину и метр в ширину! Куда там разным «Ежикам» и «Колючкам»! На мой затылок горячо дышали шестнадцать мужчин и Елочка. И где-то, после занятий в спортивном зале военного училища, думал о газете заведующий отделом прогульщиков. Я специально на миг ослабил управление собой и воскликнул:

— Высший класс!

Мы вынесли газету в коридор, положили на пол, взялись за руки и сплясали вокруг нее танец победы. Я тоже плясал. Я позволил себе такую слабость.