Суер-Выер и много чего ещё

Долго я ждал письма. Ходил на почту и друзей посылал. Но вот дождался. Пришло письмо. Я его прочитал и положил в карман. А в кармане лежала махорка. И так уж получилось — полезу за махоркой и достану письмо. Закурю и почитаю.

— Опять он письмо читает, — посмеивался Булыга. — Про что хоть там пишется?

— Почитай.

Булыга взял в руки письмо и сразу улыбнулся.

— Какие лихие кони! — сказал он.

В письме и правда были нарисованы кони. Письмо написала мне дочь Юлька и в конце пририсовала коней — синих, красных, зелёных. Они скакали, брыкались, катались по траве.

— Помню, у меня тоже лошадь была, — вспомнил Булыга. — Звали её Алма-Ата.

— А я и верхом-то никогда не ездил, — признался я. — Один раз залез на лошадь, а она меня сбросила.

— Ничего, — сказал Булыга, — не огорчайся, теперь у тебя полный карман коней. Эти не подведут.

И верно, Юлькины кони никогда меня не подводили. Забреду куда-нибудь в глушь, в чащобу, в гиблые места, заблужусь, устану, но не слишком печалюсь. В кармане-то у меня — кони. Они уж выручат, подхватят, легко донесут до самого дома.

Тельняшка

Часа два проплутав в незнакомом лесу, я решил возвращаться домой по своим следам. Но снег, выпавший утром, к вечеру растаял. И следы растаяли вместе с ним.

Я упал духом, даже покричал что-то вроде «Ау-ау». На лес навалилась влажная туманная тишина, в которой расплывался даже стук дятла.

В который раз стал я припоминать свой путь и вдруг вспомнил способ, как выйти из леса, если заблудился.

Снял куртку, свитер, осталась тельняшка. Снял и тельняшку, вывернул её наизнанку и снова надел. Я слыхал, что это — верное дело. В голове тоже должно что-то перевернуться — тут и выйдешь к дому.

Одевшись, я прислушался к самому себе. В голове вроде ничего не изменилось. И лес остался таким, как был, — чёрные осинки, пятна утреннего снега. В глухой тишине слышался только шелест листьев.

«Но листья давно опали, — подумал я. — Что же это шелестит?»

Прошёл немного вперёд и оказался на берегу лесной речки. Её студёная вода шелестела на мелких местах.

Не знаю, откуда, не знаю, куда текла эта речка, — она вывела меня из леса, показала огни деревни и снова ушла в лес.

А с тельняшкой я не расстаюсь и сейчас. Бываю, пишу рассказ, блуждаю в словах, никак не могу добраться до конца. Сниму тогда тельняшку, выверну её наизнанку да и поставлю точку.

Лось

Кукла, белоснежная лайка, нашла в чернолесье лося.

Гончие сразу подвалили к ней и, когда мы выскочили на поляну, уже обложили лося кругом, заливались, хрипели, исходили яростью.

Наклонив голову к земле, он мрачно глядел на собак и вдруг выбрасывал вперёд ногу — страшное живое копьё.

Один удар пришёлся в берёзку — она рухнула, как срубленная топором.

Мы с Булыгой долго бегали вокруг, ругались, трубили в рога, но никак не могли оторвать собак от лося.

Этого лося хорошо знают деревенские жители. Они боятся его, считают, что он «хулиган», «архаровец». Когда-то он будто погнался за молодой бабой, нападал на коров, приходил много раз в деревню и подолгу стоял у Миронихина дома. Чуть ли не спрашивал: «А где Мирониха?»

Один раз он и меня сильно перепугал.

Затаившись, ждал я на лесном болоте уток, когда вдруг услышал в орешнике треск сучьев и тяжёлое дыхание «архаровца».

Багровый на закате, огромный, ободранный, тонконогий, он вышел на поляну и стал в десяти шагах, глядя на меня.

Я поглубже ушёл в ёлку, а он всё глядел на меня, раздувая ноздри, шевеля тяжёлой губой. Чёрт его знает, о чём он думал.

Листья

К утру иногда затихнет, но к вечеру снова расходится и свистит, шастает по деревьям, швыряется листьями надоедливый листобой.

Берёзки на опушке давно уже сдались ему; без листьев сразу стали они сиротливыми, растерянно стоят в пожухлой траве.

А осины совсем омертвели. Вытянув крючья веток, они ловят чужие листья, как будто никогда не имели своих.

Я поднял осиновый лист. Обожжённый бабьим летом, лист горел, как неведомая раковина. Огненный в центре, он угасал к краям, оканчивался траурной каймой.

В глубине леса нашёл я клёны. Защищённые ёлками, неторопливо, с достоинством роняли они листья.

Один за другим я рассматривал битые кленовые листья — багряные с охристыми разводами, лимонные с кровяными прожилками, кирпичные с крапом, рассеянным чётко, как у божьей коровки.

Клён — единственное дерево, из листьев которого составляют букеты. Прихотливые, звёздчатые, они ещё и разукрасились таким фантастическим рисунком, какого никогда не придумает человек.

Рисунок на листьях клёна — след бесконечных летних восходов и закатов. Я давно замечаю: если лето бывало дождливым, малосолнечным, осенний кленовый лист не такой молодец.

Кувшин с листобоем

Сырой землёй, опятами, дымом с картофельных полей пахнет листобой.

На речном обрыве, где ветер особенно силён, я подставил под его струю красный глиняный кувшин, набрал побольше листобоя и закупорил кувшин деревянной пробкой, залил её воском.

Зимним вечером в Серебряническом переулке соберутся друзья. Я достану капусту, квашенную с калиной, чистодорские рыжики. Потом принесу кувшин, вытащу пробку.