Судить буду я

Казалось, еще все в доме хранило следы их рук, вещи таили их тепло, запахи… Случайно забытая книга на подоконнике, крем в ванной, комнатные туфли у кровати, теннисная ракетка в прихо­жей, плейер с наушниками на письменном столе словно дожида­лись владельцев – а их уже нет… И хотя два часа назад он был на их могилах, но все же в глубине души не верилось, что они погибли, в человеке теплится надежда на чудо. Как хотелось закричать, заплакать от бессилия, невозможности что-то изменить в судьбе, вернуть жену, сына, и он со стоном повалился на тахту, на которой, казалось, еще вчера сидел рядом с сыном и женой. Высокие напольные часы в корпусе из потемневшего красного дерева на­помнили, что до Нового года осталось всего шесть часов, и вдруг с боем старинных часов, купленных женой по случаю, в комиссион­ном магазине, он понял, что отныне для него начался отсчет совершенно нового времени. Он и на вещи вокруг себя после такого открытия смотрел по-другому – привычные, родные, они жили как бы своей жизнью, уже обходились без Саламат, считав­шейся их хозяйкой, холившей, лелеявшей их; да и погибни он сам вместе с ними, сегодня расхаживал бы тут чужой человек и поль­зовался его вещами, слышал этот бой часов… Никогда до этой минуты он так не ощущал бренность жизни, хотя с молодых лет ходил, что называется, по лезвию ножа.

– Успеть бы! – вырвалось у него вслух неожиданно, но он не связывал это «успеть» со встречей в «Лидо» с Миршабом.

Успеть – для него значило реализовать хоть часть целей, задач, он чувствовал, как словно в песок ушли годы, и даже главные работы его жизни, не потерявшие актуальности за десяти­летия, и по сей день лежат с грифом «Совершенно секретно», не востребованные обществом, лишний раз напоминая, на сколько лет мы опоздали… И он в который раз пожалел, что так рано ушел из жизни Юрий Владимирович Андропов, спасший его однажды.

Несмотря на отсутствие хозяйки, дом не выглядел запущенным, о том, что тут постоянно бывала родня, он знал, и сейчас инстин­ктивно ждал телефонной трели и звонка в дверь. Он не предупре­дил никого из близких, что намерен покинуть больницу на Новый год, все вышло неожиданно, из-за дивного снегопада. Узнав, что он вернулся, родственники кинутся приглашать к себе провести праздник в кругу родных. Но он хотел побыть в новогоднюю ночь один, восстановить в памяти счастливые дни с Саламат, пораз­мышлять о себе, о времени, о деле, которым занят, – там ведь и минуты не дадут остаться наедине со своими мыслями, будут заботиться, опекать, жалеть. А ему не хотелось вторгаться со своей бедой в чужую жизнь, даже родственников, хотя знал, что пекутся они о нем искренне. Для Камалова не прошло бесследно, что он столько лет жил вдали от родины и придерживался в жизни традиций скорее европейских, чем восточных, и не оттого, что отдавал предпочтение иной системе ценностей. Так сложилась судьба, что его работа всегда требовала максимальной свободы и независимости в отношениях с людьми, а в родне человек растворяется, становится повязанным тысячами условностей, и по­тому чувствовал себя неуютно, даже чужим, среди многочисленной родни, и они, пожалуй, догадывались об этом, старались не быть назойливыми, но все-таки… Но сегодня хотелось побыть одному, уже по-новому оценить свои потери, взвесить свои возможности, ведь он объявил Миршабу по-русски: иду на вы!

За окнами стемнело, старинные часы мелодичным боем уже дважды напоминали ему о приближении Нового года, а он все никак не мог подняться, включить свет, хотя ему хотелось загля­нуть в спальню, в комнату сына, на кухню. Разболелась нога, ныла от бедра, в больнице в таких случаях он просил сильную дозу реланиума; и он понял, что ему нынче не уснуть.

Часы в углу предупредили, что от уходящего года остался всего час, и он, придерживаясь рукой за стенку, доковылял до выключа­теля. Нога в движении разболелась еще сильнее, и он долго стоял, притулившись к дверному косяку, время неуловимо близилось к двенадцати, нужно было готовиться к встрече Нового года, отметить его хотя бы символически, и опять, то держась за стол, то за стул, Камалов добрел до бара. Он знал, что там обязательно что-нибудь найдется, на худой конец он откроет одну из роскошных бутылок виски или джина, что Саламат держала для украшения бара, сама покупала перед отъездом из Вашингтона напитки в та­ких удивительной красоты бутылках. Но в баре нашлась и водка, и коньяк, правда, «Столичной» оказалось полбутылки, и он ото­двинул ее в сторону, праздник все-таки, и взял местный конь­як «Узбекистан», вряд ли уступавший известным во всем мире коньякам.