Судья

Я отшатнулся, выронил подушку.

В углу стоял тот, кого я видел (так я думал) впервые: серый призрак, бесплотная тень. Мы оба были одними из множества злых теней.

Он высок и черен. В темном плаще с капюшоном, скрывающем ужасные черты несуществующего лица. Таким он мне казался (был ли он еще каким-то?) Тьма под сенью капюшона, стократ чернее ночной тьмы, завораживала меня и притягивала. Все мое существо горело лихорадочным желанием подойти к Нему и сорвать капюшон, увидеть лицо, каким уродливым или прекрасным оно ни окажется. Знаете, как бывает: смотришь вниз с моста на реку, так и зудит прыгнуть! Я смотрел в эту бездну, к счастью, недолго. Промедлив, я поседел бы или свихнулся.

Он смотрел на меня, и за один миг узнал обо мне все: кто я и на что способен.

Давай, прошептал Он.

Я почувствовал странное облегчение. Давай. Словно благословение. Земная тяжесть свалилась с плеч.

Наклонившись, я поднял с пола подушку.

Заглянул в кроватку.

Похолодел.

Юра лежал с открытыми глазами. Беззубо улыбался.

Этот взгляд. Чистый, наивный, открытый. Взгляд голубых — моих — глаз. А губы Катины. Внезапно мои собственные губы задрожали. Во мне мгновенно все переменилось. В ужасе я думал о том, что собирался сделать секундой раньше… Нет! Я не думал! Не смел!

Вздрогнув, я обернулся. Катя стояла в дверях.

В первый год после свадьбы она надевала полупрозрачный пеньюар. Сейчас на ней выцветший халатик.

И все же она была прекрасной. Я уже забыл, как красива моя жена.

— Почему ты не спишь?

Катя подошла к кроватке, машинально, как автомат, поправила одеяльце. Юра повернулся набок. Сунул в рот большой пальчик.

— Что ты делал?

— Проснулся, и… Юра…

— Что?

Я молчал.

— Идем спать, — она выглядела такой усталой. Я почувствовал Ее. На миг стал Катей. Ее роль в этой сказке показалась мне очень печальной. На глазах выступили слезы.

— Что с тобой? Ты сегодня явно не в себе.

Я повернулся к кроватке.

— Посмотри, как он спит.

Катя подошла — осторожно, будто боясь обжечься. Ее лицо странно исказилось.

— Да. Он прелесть.

Юра вздохнул во сне.

— Ты так же спишь.

— Да? Я, наверное, смешной.

— Не то слово.

Мы тупо стояли, глазея на сына, как на восьмое Чудо Света. Он был нашей совестью.

— Знаешь, — ее голос звучал тихо. — Тогда, на новоселье…

— Что?

— Таня Антипова подошла ко мне.

— Она прошептала что-то тебе на ухо.

— Она сказала: „Он хороший парень. Бери его! Будь счастлива“.

— Таня была обо мне слишком высокого мнения, — я помолчал. — А ты?

Катя посмотрела на Юру.

— Иногда ты кажешься мне чудовищем. Пойдем в постель.

А потом произошло то, что навсегда отрезало мне путь назад.

Накануне мы с Катей жестоко поссорились. Не помню, из-за чего — да и какая разница? Катя громко топала по ковру босыми ногами, открывала дверцы шкафа. Срывала с вешалок платья. Белое подвенечное платье несколько секунд держала в руках, хмурясь, будто не узнавала.

— Сжечь, — пробормотала она. Платье разделило судьбу своих собратьев — комком упало на кровать.

— Не сходи с ума, дура, — скривился я, сидя в кресле с книгой („Преступление и наказание“).

Катя сделала вид, что не расслышала.

— Завтра День Города, — говорила она, носясь по комнате. — Пойдешь с сыном (Юре исполнилось четыре годика).

— Хрена я пойду. Сама иди.

— Сходи с сыном, — тихо повторила она.

— Это и твой сын тоже.

— Нет! Он твой сын! Не мой, а твой! Ясно?

Я молча смотрел на нее. Она стушевалась.

— Готов спорить, — произнес я в звонкой тишине. — Таня никогда бы так себя не повела.

Я увидел, как дрогнули ее губы, и обругал себя. Но, как водится, не извинился.

— Не смей произносить при мне имя этой (непечатно).

— Потише, Юра может услышать.

— Пусть слышит. Раньше повзрослеет!

Мы ссорились до полуночи.

Юра лежал под одеялом, глядя в окно, за которым шевелились скривленные предсмертной судорогой ветви деревьев.

Я сел на кровати, провел ладонью по мягким волосикам.

— Все нормально?

— Да, — он кивнул, печально глядя на меня.

— Спи, — я хотел подняться, но услышал его тонкий голосок:

— Я слышал, как вы ругались.

Я сел, не глядя на него.

— Ты ругался. И мама тоже.

Я смущенно кивнул.

— Прости нас, Юра. Мы… Мама устала.

— Поэтому она ругалась?

— Не только. Я обидел ее.

Я говорил, чего не надо говорить ребенку. Но Юра никогда в полной мере и не был ребенком. Я не особенно обращал на него внимания, но знал, Юру часто бьют в детском саду. Мой сын слаб, раним, и понимает больше, чем многие взрослые.

— Зачем ты обижаешь маму?

„За тем, что она делает то же самое“.

— У взрослых трудная жизнь.

Юра промолчал. Расстроился.

Я покосился на него, поправил одеяло, грустно улыбнулся.

— Не будем осуждать маму. Маме просто нужно отдохнуть.

— Отчего она устает?

— Устает возиться с нами, как с маленькими. Она не вечная, наша мама. Спи.

Я встал, не приласкав его.

В темноте разделся. Лег. Катя дрыхла.

Конечно, я пошел с сыном.

Издалека нас встретил транспарант, провозглашающий, для особо одаренных, День Города. Гремела танцевальная музыка. В горячем воздухе плавились запахи горячих пончиков, пива и электричества.