Судьбы крутые повороты

Теперь-то я хорошо понимаю, что страсть — могучий двигатель в судьбе, она может послать человека и на подвиги и на преступления. Светлая страсть, поселившаяся в душе Сережи с младенческих лет, будет, словно ангел-хранитель, сопровождать его всю жизнь. Она сбережет его, когда плот судьбы, гонимый ветром времени, встретит в русле жизни опасные, а порой даже гибельные пороги. Вера в себя, в свои силы и в свою звезду будет всегда выносить его на широкий простор плавного течения. Сережа смотрел только вперед. Вот и сейчас, после публичного оглашения приказа роно, он не скис, не впал в уныние. И когда бабушка поставила на стол большую эмалированную кружку парного молока и положила рядом с ней кусок вчерашнего хлеба, он, будто не расслышав ее слов и даже не бросив взгляда на стол, подошел к маме и, спокойно глядя ей в глаза, тихо, но твердо сказал:

— Приготовь мне все к отъезду. Я уезжаю к крестному сегодня вечерним поездом.

Мама как-то устало и печально, но с облегчением вздохнула.

— Ты так решил, Сережа?

— Да, мама, твердо. Крестная и крестный еще два года назад звали меня к себе, но тогда в этом не было нужды. А теперь…

Сережа замолчал. Все и так было ясно.

Чтобы не слышали младшие братья, которые по детской несмышлености еще чего доброго могли похвалиться, что их Сережа плевал на эту сельскую школу и поехал учиться аж в Новосибирск (а там все школы каменные и даже есть четырехэтажные. И жить станет у крестного, который каждый год режет поросенка), мама поманила меня пальцем в сенки и попросила на переменке забежать к отцу. — Надо было сказать ему, что сегодня вечером Сережа уезжает в Новосибирск и следует собрать его в дорогу. Когда и Мишка вышел в сенки, мама наказала ему, чтобы он не болтал лишнего.

Если вчера в яркое солнечное утро мы, пятеро братьев, объятые душевным ликованием, шли в школу, то сегодня, словно чем-то придавленные, молча, думая только о Сереже, брели к центру села. Чем-то не мила мне стала школа. И ведь кого, кого она так обидела. Нашего Сережу, похвальные грамоты которого отец вставил в рамочки и застеклил.

Проводив нас в школу, мама достала из подполья уже давно стоявшую там маленькую крынку с топленым маслом и, аккуратно завернув ее в мешочек, пошла на станцию. Что она говорила кассиру, какими словами просила, чтобы он продал билет до Новосибирска на вечерний поезд, я не знаю, но уломать его ей удалось. Этот станционный кассир Дубовик и сейчас стоит перед моими глазами. Округлое румяное лицо, седая щетина волос, которые, казалось, не сгибались даже под его тяжелой бараньей шапкой, глаза с затаенной хитринкой — такие можно встретить лишь у детей, когда те что-то спрятали от матери, а говорить где, хоть умоляй, хоть стращай, никак не хотят. Рада была и бабушка, увидев из окна, что мама возвращается домой без крынки с топленым маслом.

Отец в этот день пришел домой раньше нас. О решении Сережи ехать вечерним поездом в Новосибирск мы с Мишкой уже сообщили ему, зайдя на склад с инструментами.

Расцеловав на прощанье Петю и Толика, которым сказал, что пойдет на недельку в Крещенку поохотиться, Сережа подхватил под руки Зину, подбросил ее к потолку, слегка покружил, наказал слушаться маму и бабушку и опустил на пол. Отец сказал Сереже, что пора идти. Поезд, по его словам, отходил ровно в десять и никогда не опаздывал.

На вокзал Сережу провожали только мы с мамой. Чемодан с новеньким костюмом, ботинками, учебниками и бельем несли с Мишкой не через село, а околицей, чтобы не видели соседи.

Мама пришла домой в половине одиннадцатого. Мы с Мишкой, вернувшиеся со станции час назад, встречали ее у тополей Горбатенького. Тактика тайных проводов старшего брата была соблюдена так, как ее предписала нам мама.

Бабушка встала с коленей перед божницей в горенке только тогда, когда услышала голос мамы и узнала все подробности отъезда внука. Мама рассказала, что проводница вагона, в который сел Сережа, была женщиной доброй и приветливой. Два смятых рубля, протянутые ей мамой, она взяла не сразу, а как-то совестливо, сообщив при этом, что местечко для Сережи у нее есть хорошее, лежачее, в купе для некурящих.

Тяжелыми были для всей семьи эти две недели после отъезда Сережи. Почтальонка Ольга Сучкова, рябая, круглолицая девка, мать которой перед покосом часто приходила к нам и просила отца отбить и поточить косу или насадить колун на топорище, на наши вопросы: «Нет ли нам письмеца?», всякий раз отвечала с какой-то заковыркой, которые в лексиконе почтальонов с годами не только множатся, но порой обретают то шутку, то язвительную насмешку:

— Чернила разводит вам.

На пятый день после проводов Сережи я снова поинтересовался о письме у Ольги, но она с ехидной улыбочкой ответила:

— Везут, везут вам письмо… Только, правда, не на курьерском, а на быках, а быки уже неделю не кормлены и не поены.