Судьбы крутые повороты

После этих бабушкиных слов, я, давясь картошкой, залился слезами. Чтобы хоть как-то утешить меня, бабушка достала из чистой беленькой холщовой тряпицы конфетку и протянула ее мне. Но мне было не до завтрака и не до конфет. В глазах стояло заплаканное лицо Мишки. Его слезы долго еще потом будут стоять в моем воображении и будить в душе чувство жалости к себе.

Рассказала бабушка и о том, что моих родных увез Василий Кузьмич, с которым договорился дедушка.

В Моршанске семейство ожидал отец. Он уже три дня как беглый каторжник ютился у дальних родственников. По селу ходили слухи, что некоторые из беглых раскулаченных тайком по ночам возвращаются в село, но их хватают комбедовцы и сдают в милицию.

Два дня я не находил себе места в ожидании дедушки, уехавшего провожать наше семейство. Томилась и бабушка. Чаще чем обычно она проводила время в молитвах, иногда выходила на улицу и, вскинув ладонь над глазами, вглядывалась в даль улицы. Я понимал, что она ждет возвращения деда, беспокоясь, не помешало ли что отъезду ее детей и внуков в далекую и чужую Сибирь. Когда я из окна увидел расписанную масляными красками дугу, под которой колыхался бронзовый валдайский колокольчик над крутой шеей гнедого жеребца, и рыжебородого Василия Кузьмича, я не выдержал и прямо через окно выскочил на улицу. Бабушка вслед за мной вышла из избы. Не дожидаясь, пока дед, разминая старые кости, слезет с телеги, я вскочил к нему на колени и, крепко обняв его, принялся целовать седые усы и бороду. От дедушки попахивало самогонкой.

— Ну как, проводил? — громко спросил я.

Дедушка, воровато оглядываясь, ответил тихо, зажав картуз в согнутой ладони:

— Проводил, только об этом никому ни слова, понял? Кроме бабушки.

Понятие «святая ложь» впервые я усвоил, когда уже стал взрослым. Но, пробегая по дорожкам памяти, начиная с дней детства, я твердо заключил, что эту божественную формулу я осознал всей душой уже в семь лет, когда пришлось скрывать, куда уехала моя семья. Это была ложь, но ложь спасительная.

Чувство одиночества почему-то принято считать присущим только взрослому человеку. В этом глубокое убеждение тех, кто в комплексе душевного состояния ребенка видит озорство, веселье, печаль, радость, тоску — все состояния души. О том, что чувство одиночества гораздо глубже и сильнее физического состояния голода, я испытал, когда остался один и весь жизненный ритм был нарушен. Стоило мне только проснуться и ощутить, что рядом со мной нет никого из братьев, а дедушка и бабушка уже на ногах, как я, укрывшись с головой одеялом, начинал горько плакать. Иногда эти слезы доводили меня до такого состояния, что я не мог сдержать себя и рыдал навсхлип.

Бабушка утешала меня, убеждала, что после зимних каникул за мной приедет мама и увезет в Сибирь. Но я не успокаивался, не радовали даже конфеты, которые бабушка припрятывала для меня. И, пожалуй, больше всего меня мучил вопрос: почему меня оставили, а не Мишку, Толика или Сережу? Чем я хуже их? Ведь вроде был и послушней, и старательней. Не затевал драк с озорными ребятишками. Никогда никто из соседей не жаловался на меня.

Единственной радостью и утешением была школа. Букварь я уже прочел, знал все стихи, которые изучали в первом классе. Первые недели учебы я не понимал, что ребятишки, особенно озорные, не любят отличников и выскочек. А я не мог усидеть на месте, когда учительница задавала вопрос и, весь вытягиваясь в струнку, тянул к потолку руку. При этом обижался, когда спрашивали не меня, а кого-нибудь другого. И вот эту нелюбовь, или скорее всего неприязнь, к отличникам я стал ощущать на себе все чаще и чаще. То какой-нибудь озорник толкнет под бок и тут же обзовет «отличником». Я понял, что нужно вести себя по-другому. И уже не стал тянуть руку при всяком случае и, только глазами встретившись с учительницей, с мольбой смотрел на нее и ждал, когда меня спросят. В общем, стал похитрее и поумнее. И уже никто меня не толкал, никто не щипал и не залепливал снежком в ухо.

Успехи в учебе как-то гасили мою тоску. А после письма, полученного на адрес тети Тани, в котором родители сообщали, что они купили корову и у них есть маленькая хата, я постепенно как-то успокоился. Повеселели и дедушка с бабушкой, и я уже стал отсчитывать, сколько дней осталось до зимних каникул. Как я ждал приезда мамы!

Школьные оценки в те далекие тридцатые годы были совсем не такие, как сейчас, выставлялись не по пятибальной системе. Плохая отметка в тетради или в дневнике состояла из четырех букв «неуд» — неудовлетворительно. Средняя отметка, теперешняя тройка, обозначалась двумя буквами «уд» — удовлетворительно, четверка — знаком «хор», а пятерка обозначалась — «оч. хор.» Но так как я уже со старта взял курс на «оч. хор.», то мне казалось обидным снижать свои успехи. Может быть, среди пяти-шести «оч. хоров» в моих тетрадях по письму и по арифметике попадался огорчительный «хор». Правда, дедушка меня успокаивал, утверждая, что «хор» это тоже хорошо.