Судьбы крутые повороты

Пожалуй, с этих горьких дней гонения на христианство и ее Православную церковь и началось в детских душах разрушение ростков веры в Господа Бога, в нравственное учение Христа, выраженное в его заповедях…

Была какая-то торжественность и строгость во всем облике бабушки, когда она вела своих внуков в церковь. Я это заметил давно. Мне казалось, что она молодела лицом, своей еще не старческой статью, даже в голосе, когда она отвечала на приветствия и поклоны встречных, звучали нотки счастья и довольства собой. Если раньше она водила в церковь троих внуков, то теперь шла в окружении пятерых, чистеньких, румяных, причесанных. И мою детскую душу наполняло чувство гордости за бабушку, которую все знают, уважают и которой кланяются.

— Бабушка, а что это за дяденька с тобой поздоровался и снял картуз? — спросил Мишка. — Наверное, и его деток ты принимала?

— Да не только его деток, но и его самого.

Проходя мимо нищих, сидевших на паперти, бабушка остановилась и бросила в шапку юродивого медный пятак, тот в знак благодарности низко склонился и произнес что-то мне непонятное.

Очень жалею, что не могу испытывать теперь тех чувств божественной одухотворенности и какой-то неземной приподнятости, которые я испытывал в далеком детстве, когда входил в наш, известный на всю Тамбовскую губернию, пятиглавый храм. Это о его звоне колоколов, как мне казалось, десятками лет позже сказал Александр Твардовский в своей знаменитой поэме: «Здесь бухали колокола на сорок деревень…» Как-то дедушка рассказывал, что раньше в метельные зимние ночи били в самый большой колокол, чтобы путники не сбивались с дороги.

Высокие, расписанные по библейским сюжетам своды с летающими ангелами, сладкий и нежный запах ладана, печальные лики святых, обращенные на меня со всех сторон, огромные сверкающие люстры с горящими свечами — все это неизъяснимой благодатью вливалось в мою душу, растворялось в ней, наполняло ее любовью, надеждой и верой в великую силу и вечное царствие Всевышнего.

Сразу же при входе в церковь Сережа отделился от нас, купил свечку и подошел к иконе Матери Божьей Владимирской, перед которой уже молился дедушка…

Свою первую свечу, поставленную в храме, я помню и сейчас. Я не знаю, сколько мне было тогда лет, но отчетливо помню, как бабушка подняла меня на руки, зажгла свечку, оплавила ее нижний конец и, подав мне, сказала:

— Поставь ее вот сюда и скажи: «Господи, помилуй».

Мне кажется, что такое чувство радостного восхищения и ответственности я вряд ли испытал еще раз в своей жизни, какое овладело мной в ту минуту. Великий Толстой гениален как художник и как пророк. Недосягаемой вершиной его мудрости я считаю следующий его афоризм:

«Истинная мудрость немногословна. Она как „Господи, помилуй“. В эти слова христианин вкладывает бездну чувств, веру и надежду в мольбу о всепрощении, которые теснятся в его душе и не дают ей покоя»…

Бабушка зажгла две свечи и подала Толику и Пете. Потом она поочередно поднимала их на руки и помогала ставить их первые в жизни свечи. Помню лица моих младших братьев в эту минуту. В них запечатлелось что-то недетское и волнительно-тревожное, что-то светлое и непостижимо-тайное. Это выражение я увидел потом на лице младенца, сидящего на руках Сикстинской мадонны Рафаэля.

Свои свечи мы с Мишей поставили сами.

Служба длилась, как обычно, около часа. Я молился усердно, мне почему-то казалось, что кое-кто из прихожан, знавших бабушку, посматривает на нас. Мне очень хотелось, чтобы после службы, когда мы будем возвращаться домой, бабушке, как это было не раз, кто-нибудь сказал: «Какие у тебя, Татьяна Павловна, моленные внуки».

На исповедь пришлось встать в очередь. Мне, стоявшему перед отцом Аполлоном, который накрывал золотой ризой по несколько детских головок сразу, этот ритуал священнодействия был уже знаком. Младшим же братьям его предстояло пройти впервые. Они притихли, испуганно и доверчиво смотрели на Сережу, который взял их за руки и, поднявшись на амвон, подвел к священнику. Привычным движением тот накрыл наши пять голов ризой. На все его монотонные и певучие вопросы мы разноголосо, но громко отвечали: «Батюшка, грешен… Батюшка, грешен…» Даже на вопросы «Лазите ли вы по садам и огородам?», «Не обижаете ли вы родителей?» безгреховные в этом деле Петька и Толька громко чеканили: «Батюшка, грешен… Батюшка, грешен».

Причастие после исповеди Толе и Пете очень понравилось. Когда церковнослужитель подносил к их раскрытым ртам серебряную ложечку с кагором, они замирали и еще с минуту облизывали сладкие губы. Бабушка предупредила заранее, что просвирку, которую им дадут после причастия, нужно так съесть, чтобы ни крошечки не уронить на землю. После сладкого кагора пресные просвирки казались невкусными, мы их ели до самого дома, помня наказ бабушки…