Судьбы крутые повороты

Узнав, что две последние ночи я почти не спал, Толик отвел меня к одинокой старушке, которая жила через два дома от их общежития. В ней я узнал дежурную, поднявшую с тумбочки голову лишь тогда, когда мы с Пашкой Степиным уходили на завод. Старушка, которую Толик называл тетей Пашей, постелила нам постель на двоих. Завтрак был роскошным. Я выложил на стол все, что положила в дорогу мама. Поставил и бутылку водки. Мы позволили себе выпить лишь по стопке, по второй наливать я не стал — день предстоял сложным и трудным: ведь я приехал выручать брата. Угостил я и тетю Пашу. Она позавтракала вместе с нами. Хвалила курицу и домашнее сало. А когда мы, поставив будильник на два часа, легли, накрыла нас своим ватным одеялом, перекрестила и, что-то нашептывая, тихо закрыла за собой дверь.

Я рассказывал Толику о житье-бытье в Убинске, о Петьке, который вымахал так, что потолок достает чуть ли не локтем. И умолк лишь тогда, когда услышал легкий храп брата и понял, что он крепко заснул.

Уснул я не сразу. Почему-то вспомнился первомайский праздничный вечер в сельском клубе. Показывали концерт школьной художественной самодеятельности. Играли чеховский спектакль, потом Степка Сало плясал матросское «яблочко» и «вальс-чечетку», старшеклассник Иван Слупов читал юмористические рассказы, а Белов — «Песнь о купце Калашникове». Только с физкультурной пирамидой у старшеклассников получился конфуз. У одного из парней, Коли Иванова, стоявших в первом опорном этаже, как на грех, лопнула резинка у трусов, и они скользнули с ног на пол. Вряд ли зрительный зал сельского клуба за сорок лет его существования слышал такой взрыв хохота, криков, аплодисментов и свиста. На самом верху трехэтажной пирамиды, почти касаясь головой потолка, стоял наш Толик, а в нижнем кругу пирамиды — Мишка. Пирамида начала рушиться, когда Колька, повиснув руками на плечах соседей, пытался плюхнуться голым задом на пол сцены. Но я так испугался за Толика, что мне было не до смеха и аплодисментов. Он же весьма удачно упал на кучу рухнувшей пирамиды, первым выскочил из рассыпавшегося клубка мальчишеских тел и юркнул за кулисы. Дали занавес, но зал еще долго покатывался от смеха и оглашался криками «бис». Вышедший на авансцену конферансье, так и не дождавшись тишины зрительного зала, объявил:

— А сейчас, дорогие друзья, вы увидите чудо пластики. Ученик четвертого класса Толя Лазутин исполнит «баланс со стаканом воды».

Когда поднялся занавес, на сцену вышел наш худенький Толик. В руках он держал стеклянный граненый стакан. Конферансье налил в него из чайника воды, капнул туда химических чернил и размешал подкрашенную воду карандашом. Завороженный ожиданием чего-то непонятного, зал замер.

Толик, запрокинув голову, медленно, не дыша, поставил стакан на лоб и плавно начал танцевать. Несколько раз присаживался и вставал. Потом, вытянув перед собой руки, стал медленно ложиться на спину. Если две-три минуты назад, когда шло приготовление к номеру «баланса», в зале слышались всплески смеха и гогота, то теперь, когда Толя подходил к кульминации своего номера, публика в задних рядах встала. То, что дома во время тренировок Толя называл «поворот на правый бок», «поворот на грудь», «поворот на левый бок», «на спину», на сцене сельского клуба, вмещавшего более трехсот человек, являло пластическую красоту по-змеиному гибкого мальчишеского тела. Я затаил дыхание. С пола Толя поднимался медленно. Было видно, что он, как никогда, волновался. Встав, он резко взмахнул рукой, разбрызгивая воду из стакана к потолку, где висела лампа-молния, и вышел к барьеру авансцены, низко поклонившись публике.

Четыре раза выходил Толя на аплодисменты зала, четыре раза прижимал ладони к груди. А когда я поднялся на сцену и за кулисами прошел в гримуборную, то увидел рыдающего Кольку Иванова и утешающих его друзей из нижнего ряда рухнувшей пирамиды. Поздравив Толю, я обнял его и тоже увидел на глазах брата слезы. Но это были слезы гордости за удачно выполненный номер. Такие я увижу через много лет на глазах наших русских девушек, поднявшихся на пьедестал почета на Олимпийских играх.

На следующий день, в воскресенье, о беде Кольки Иванова знало уже все село. А сам Колька как в воду канул. Только после окончания Отечественной войны, когда эшелоны, груженные танками и пушками, шли с запада на восток, где советским воинам предстояло сразиться с японскими милитаристами, из товарного вагона проходящего поезда на станции Убинская выскочил чернобровый высокий сержант. На гимнастерке его сверкали боевые ордена и медали. Торгующая молоком и вареной картошкой бабка Трубичиха узнала Иванова и, накладывая ему в котелок горячей картошки, спросила:

— Ты куда же тогда девался-то, Колюха, когда в клубе на всем честном миру трусы потерял?

Колька, улыбнувшись, ответил:

— Уехал к бабушке на Дальний Восток. Продал фотоаппарат, велосипед… Мать с отцом ночью посадили на поезд «Москва — Владивосток». Через год и они туда переехали.