Второй тост лейтенант предложил, вернее попросил, сказать мне. Тост мой был ни какой-нибудь высокопарный, а от души сказанный. Я предложил выпить за здоровье родных и близких. И снова, чокнувшись алюминиевыми кружками, мы молча выпили. Самогоном были наполнены не простые водочные бутылки, а бутылки из-под портвейна по 0,75 с изображением трех семерок на этикетке, а поэтому на семь человек нам пришлось полтора литра крепчайшего самогона, который, если после первой стопки дал себя знать, то после второй побежал по сосудам ласково и горячо. А когда Николай Ларин попытался своим тоненьким тенором запеть «Катюшу», которая уже тогда была знаменита, я жестом попросил его остановиться и повернулся к Николаю Белову:
— Коля, дай-ка про Стеньку Разина! Помнишь, как наш сельский клуб грохотал аплодисментами, когда ты ее пел последний раз Первого Мая на концерте?
И Николай, прокашлявшись и немного помолчав, начал:
Несмотря на ритмичный стук колес, его голос, крепкий, басовитый, сочный, звенел четко и выражал в песне состояние души.
На середине второго куплета в бас Коли Белова врезался тоненький гибкий тенор Ларина.
В этом куплете тенор Ларина взлетел на такую высоту, что весь вагон, кроме поющих, замолк, словно затаившись, что же будет дальше. Но стоило поющим начать предпоследний куплет песни, как во второй части вагона, по-моему, с соседних «лордовских» нар, зазвучали голоса:
Тут уже не выдержал и я, человек совсем даже не поющий и музыкально не одаренный. Я вспомнил, как пел эту песню отец во хмелю, и тоже подключился. Последний куплет гремел на весь вагон, его подхватили два «холодильника», две «палаты лордов» и две «жарилки».
Поистине, в народной песне, как и в вине, живет своя сила, своя энергия и своя стихия.
Почти до Барабинска, а это в восьмидесяти километрах от Убинска, гремела в нашем вагоне русская народная песня. Будут умирать старики, и на смену им будут приходить новые поколения, но народная песня, русская песня, рожденная в недрах великой нации с великой и легендарной историей, будет жить вечно.
Впереди нас ждала Москва, а за Москвой — война.
Залпы гвардейских «катюш»